Месяц в Артеке - В. Киселев

Все верно, Алька совсем недавно называл себя Олегом! Когда рассказывал про доктора Мирзаги, она услышала его второе имя. Ну, не второе — первое. Сначала не сообразила, а после — ни к чему. И спорить стало не о чем. Гяль-дост-олаг! Да, да, гяль-дост-олаг!

Они подошли к Дворцу и на крутом спуске взяли друг друга за руки. Чтоб не оступиться. Она захотела сказать Альке, что назавтра ее вызывают сюда вот, во Дворец, будут снимать у Ленинского знамени. Такое решение принял штаб слета, и о нем объявила ей у Васильева Света Полозкова. Сама она никогда не ведала о подобной артековской традиции — отмечать лучших у главного стяга Ленинской дружины. А узнав, решила никому в отряде не говорить о предстоящем награждении. Абсолютно никому, даже Ольге; Алику тем более…

Когда пошли к «Фиалке», она проговорилась:

— Ты знаешь, меня завтра зачем-то вызывают во Дворец…

Проговорилась только для того, чтобы сменить тему назревающего разговора. Проговорилась потому, что ощутила окрыляющее чувство, которое невозможно выразить словами, разве лишь в рисунке. Нежно лихорадило от сознания того, что важна другому человеку, нравишься просто потому, что ты есть, и такая, какая есть. Нравишься даже тогда, когда о тебе толком ничего еще не знают. И бросаются при этом, недолго думая, за твоим обидчиком.

…Назавтра был прохладный холл, полуспираль мраморной лестницы, ослепляющая вспышка. Теплые складки бархата за спиною, шершавые завитки шнуров, — она прикоснулась к ним при съемке. Поздравления…

Как хорошо, что ее награждение прошло для отряда почти совершенно незамеченным!..

Почтовая бумага накануне кончилась, но отыскались две открытки, и она уместила на них письмо родителям, с «продолжением» и «окончанием»:

«Дорогие мои! Получила ваши посылки. Большое пионерское спасибо! Меня будут снимать у развернутого знамени. Это высокая награда. Ездили по Южному берегу Крыма. Были в Воронцовском музее. Там есть маленькая картина Хоггарта.

Выставку мне устраивают. Была пресс-конференция с арабами, а потом митинг. После ужина — концерт. Я выгладила платьице, которое вы мне прислали, и ношу его с браслетом, он очень оригинален и красив. Праздник „Нептуна“ прошел… Делаем последнюю газету. Репетируем закрытие слета. Загорела мало и плохо (от шорт следы остались). Целую. Ваша дочь Надя».

Нет, перед подписью было еще: «С пионерским приветом» , а потом уже «Ваша дочь» . Это письмо — как затаенный вздох. В нем отзвук набегающих разлук с друзьями, югом, Артеком. Все воспринималось остро, с неповторимой смесью чувств. И почетный итог собственной работы, и выставка, немного сиротливая, — все под знаком финиша. Но и грусть набегала радостно, наверное, потому, что до последнего дня не верилось в разлуку.

А тот спуск у Дворца, он был, в общем-то, не особенно крутой…

IX

— Ты стала зависимой, — с неприкрытой иронией намекнула Ольга, едва они с Аликом вернулись в корпус. И теперь уже не подруге, а ей самой пришлось распространяться обо всем, что случилось «по окончании арабов». О каждой мелочи говорилось подробно: подписи на рисунках, ссора, неловкая бабочка, второе имя Алика. Про спуск и руки было рассказано с заминкой.

— С ним жутко интересно. У него широкий кругозор, — она выдала Алику лучшую похвалу, на какую была тогда способна.

— Ты знаешь, он рассказывал о Вургуне и читал пародию на «дютик»,[2] определенно свою собственную. Еще читал Рецептера, про десятиклассников. Вот это:

…Они сидят, высокие, за партами.Не слушая учительских речей,И по домам они уходят парами,Взволнованные близостью своей, —

чудные, чудесные стихи! И еще, дальше:

…Десятиклассники знать не желают классики,Им наплевать… что жил Вильям Шекспир…Но после в школе ставят «Гамлета»:…И постепенно тает декорация,И сцена надвигается на зал…Вот парень обнял верного Горацио,И вот он их в свидетели призвал,Что злому веку не желает кланяться,Идет на смерть и в страхе не дрожит…И кончился Шекспир, который классика.И начался Шекспир, который жизнь.

Вот именно, начался Шекспир, который жизнь! Рецептер оказался общим их любимчиком. После «Десятиклассников» они тараторили уже взахлеб, перебивая друг друга.

И еще Алик нацарапал ей на щебенке «IМР», знак на камне, оставленный римлянами у Каспия, в Кобыстане. Он сообщил и перевод всей надписи:

«ЛЕГИОН XII „МОЛНИЕНОСНЫЙ“

ИМПЕРАТОРА (ЭТОТ САМЫЙ IМР) ДОМИЦИАНА

ЦЕЗАРЯ ГЕРМАНИКА».

— Да, ты стала зависимой, — заключила Ольга тоном человека с опытом. — Знаешь, я открыла, что любовь, как и холера, имеет свои стадии. Ну, не открыла, а проследила, скажем, на примере… Ростовой и еще Карениной. Первое — это впечатление при встрече. Разумеется, оценка, увлечение, и всякие дразнилки, флирт. А потом уже всякого рода чувства, сперва влюбленность, а затем любовь и страсть. У тебя начальная стадия, до чувства далеко. Бывает любовь с первого взгляда, но у тебя — ничего подобного. Все может и пройти, тем более, что ты имеешь отвлекающее средство, двигаешь искусство, — все в таком духе.

Само собой выходило, что Ольга находится где-то на последней стадии. Ведь общаться теперь подруга была способна только в бесконечных разговорах о грядущем дне разлуки с Марком. Не с Артеком — с Марком! Переживет ли она отъезд или не сумеет? Какими будут последние минуты? Секунды? Посмотрит ли она ему прямо в глаза и пожмет ли пальцы? А может, при отъезде артековцы целуются с вожатыми? Наверно, были и такие случаи. Об этом следует узнать…

— Ах, Надька, Надька, какая ты счастливица! Живешь в одном с ним городе! И можешь в любой час его увидеть и услышать! Поговорить по телефону! А я?! Ну почему, почему так получается, что я должна мучиться у черта на куличках?

Прошла ночь, и перед зарядкой Ольга спросила: — Как спалось?

— Славно, — ответила она подруге, не чувствуя подтекста.

— Вот видишь, я права, — ты на первой стадии…

Начало августа — и начало прощания со слетом. Сплошной калейдоскоп, окрошка и фантасмагория. Ребята перестали спать. Когда Марк удалялся в свой Гурзуф, мальчишки угрями выскальзывали из постелей, выползали в окна, заполняли ближний бассейн. Гогу на пляж не допускали и днем: от него разило керосином. Гога стал главной жертвой общей мании величия. Даже в пресс-центре опрокидывали стулья и под сиденьями писали: «Клепко С. из Полтавы (или „Чуркин-Муркин“) 2-го (или 3-го, 4-го) августа 67 г.», и тому подобное. Но Гога побил все рекорды. Он сбегал на стройку нового корпуса, приволок оттуда банку с краской и на торце «Фиалки», укрытом сплошными зарослями, вывел метрового «Челибадзе» и такую дату, какую не смогли бы скрыть и вековые лавры. Гоге пришлось отмывать корпус керосином. Он оттирал свое творчество под восторженные клики всех праведных. Лёська ликовала: