Случай на улице Капуцинов. Рассказы - В Поздняков

— Аккумуляторы… заряжены? — неповинующимся хриплым голосом, не интересуясь пока ничем иным, спросил он своего помощника.

— Нет… Я хотел их заряжать завтра утром, — ответил тот.

И оба они, повинуясь какому-то могучему импульсу, посмотрели в окно, в котором, освещенная луной, серебрилась снежная вершина Эвереста.

— Ничего другого вам предложить не могу, Крамарек… бесполезно искать выхода. Идите к себе, ложитесь спать, если можете — и оставьте меня одного.

И Грохотов поплотнее завернулся в шубу. Холод пробирался за воротник, хватал за ноги, грызя концы пальцев… Голова кружилась от насыщенного углекислотой воздуха, в ушах стоял непрерывный, надоедливый, как полет комара, звон… и сквозь этот звон время от времени от стен доносилось легкое потрескивание — это расходились охваченные морозом швы стальных листов…

На коленях Грохотова лежала бумажная таблетка с надписью «Морфий«. Крамарек ее не взял… на что надеялся человек?..

Час тому назад Хокуто, улыбаясь чему то далекому, нездешнему, взял такую же таблетку, и, пожав руку Грохотова, ушел в свою комнату.

А затем получил свою долю и Ганетти.

За ним — умирающий Либетраут.

Четыре таблетки, шесть человек — час тому назад…

Одна таблетка, три человека — сейчас…

…Ну что же, если Крамарек не хочет…

И рука, пошарив на коленях, нащупала белый четырехугольник…

…АЖурбо?.. Нет — Журбо достаточно определенно отклонил предложение, локтем отодвинув таблетку. И даже не посмотрел на него, Грохотова, сидя все в той же неизменной за последние дни позе, положив локти на стол, опустив на них голову…

…Ну что же, если Крамарек не хочет…

— Давайте, м-сье Грохотов, — слышит он около себя придушенный голос, — я больше не могу, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь!

— Такими вещами нельзя шутить, Крамарек, — строго говорит Грохотов. — Вы только что отказались, я хотел взять ее себе… Так нельзя шутить, Крамарек.

— Дайте, дайте… я больше не могу. Ради всего святого, ради ваших детей, всего того, что вы любите, дайте ее мне!..

И Грохотов протягивает таблетку — тот уходит.

Голова клонится на грудь, все тот же звон в ушах… все то же ужасное, неумолимое потрескивание.

— Пойдемте, скорее, скорее пойдемте! — слышит опять Грохотов голос над собой — и видит Журбо. Тот стоит в одном пиджаке и трясет его за рукав.

— Вы простудитесь, Журбо, — хочет сказать Грохотов, но тут же понимает всю нелепость приготовленной фразы… — Куда пойдемте, Журбо?..

— Туда, туда пойдемте, к экваториалу, посмотреть на него, на кратер, скорее, скорее — я умоляю вас!

Глаза Журбо сверкают, весь он — порыв, он не чувствует мороза, он — горит.

— Механизм экваториала бездействует, Журбо, — отвечает Грохотов. — Ведь тока нет, понимаете.

Потом вспоминает. И лениво ворочая языком, останавливаясь на каждом слове, говорит:

— Единственно, что возможно, это установить ручной передачей меридианный круг — вы увидите луну две, три минуты, не больше.

Журбо не дослушивает. Он бежит по коридору с развевающимися волосами, бормоча что-то. Идет за ним и Грохотов.

Луна близка к прорези купола — «не опоздали, не опоздали!» — шепчет Журбо.

И оба они, напрягая последние силы, вертят колесо передачи. Ползет объектив по прорези и останавливается — и на него находит серп луны.

— Последний привет… последний привет, — бормочет Журбо.

Он садится в кресло, передвигает окулярное кольцо.

Грохотов становится рядом и вынимает блокнот.

— Говорите, Журбо, — замечает он. — Я буду записывать.

— Да, да, Грохотов, — понимает Журбо, — последняя запись… люди найдут когда-нибудь… найдут, Грохотов…

Но он не может справиться с окуляром, — а луна уже светит краем в прорезь купола. Грохотов тихонько отодвигает его, вертит кольцо окуляра — и туманное серебристое пятно съеживается, собирается в резкие линии, точки, являя лик луны. Блестит ломаная линия терминатора, обозначал границу света и тьмы, а рядом, из этой тьмы, как из бархата коробки, искрится миниатюрная алмазная брошка, уже не два, а три концентрических круга, три крохотных, блистающих круга…

Огромным усилием воли заставляет себя Грохотов оторваться от окуляра и говорит Журбо:

— Смотрите!

— Три круга, три круга! — почти кричит Журбо. Грохотов чувствует, что карандаш становится огромным и тяжелым, как бревно, ускользая из каменеющих пальцев… Как немеют ноги — и грузно опускается на пол кабинки слабеющее тело. В ушах стоит уже не звон, а шум, похожий на рев водопада.

— Три круга… они блестят… они пылают, Грохотов, — нараспев говорит Журбо. — О, как они пылают… вокруг них люди, толпы народа! Это праздник, Грохотов… какие счастливые, гордые лица, какое ликование!..

— Вы бредите, Журбо, — ворочая жерновом языка, говорит Грохотов, и голова его падает на грудь.

— Грохотов, Грохотов! — кричит Журбо. — Они тоже там… среди толпы… мои девочки, мои бедные девочки! Мари, Нинет, Лу… Они смеются, они кивают мне!..

Грохотов лежит на полу кабинки. На грудь ему наваливается что-то огромное и мягкое — это Журбо сполз со своего кресла. И над самым ухом он чувствует горячее дыхание, сквозь последние проблески сознания слышит:

— Здравствуй, Мари, здравствуй, Нинет, здравствуй, моя ласточка, моя маленькая Лу!..

СЛУЧАЙ НА УЛИЦЕ КАПУЦИНОВ

Рис. Г. Фитингофа

Джульфо глотал шпаги, ел горящую паклю, втыкал в грудь длинную булавку и с приятной улыбкой вытаскивал ее вон.

Затем приступил к главному номеру программы: попросил у монументально восседавшего в первом ряду местного воротилы по бакалейным и мучным делам шляпу и с той же приятной улыбкой выпустил в нее содержимое пяти обыкновенных куриных яиц.

Бакалейщик вздрогнул и потянулся вперед. Джульфо ласковым движением руки дал понять, что все обстоит как нельзя более благополучно, и положил шляпу на столик донышком вниз. Затем остановился напротив, сделал страшное лицо, и руки его задвигались по направлению к шляпе, как поршни паровой машины, — это должно было означать гипнотические пассы.

В шляпе что-то запищало тоненько и робко и, неуклюже переваливаясь через края, из нее выползли пять желтеньких крохотных цыплят.

Джульфо раскланялся, шляпа вернулась к своему владельцу, и здание театра вздрогнуло от аплодисментов.

— Эти фокусы, вернее — то выражение крайнего изумления, которое я прочел на лицах наших уважаемых сограждан, — говорил Глисс по возвращении из театра Клею, сидя с ним у камина, — напомнило мне одну довольно трагическую историю, свидетелем которой мне пришлось быть несколько лет тому назад. Если позволите, я расскажу ее вам.

Клей выразил согласие, и Глисс, поправив щипцами пылавшие дрова, уселся поглубже в кресло.

— Мне придется начать, — сказал он, — с одного, не имеющего прямого отношения к рассказу инцидента. В нем мой герой, товарищ по политехникуму Эллиот Сандерс, вылился целиком со всей своей непокорной натурой.

— Назовите мне, студент Сандерс, — сказал на экзамене теоретической механики профессор, полненький старикашка с круглой, как биллиардный шар, головой, за что его и прозвали «мячиком», — ту кривую линию, по которой тяжелая материальная точка, не имеющая начальной скорости, быстрее всего скатится по дуге от верхней до нижней точки ее.

Сандерс знал предмет великолепно, — в том не могло быть ни малейшего сомнения. Он взял мел и стал вычерчивать кривую так же уверенно и четко, как и все, что он делал.

— Стойте! — закричал профессор. — Нужно слушать, что вам говорят!.. Я не вычерчивать вас просил, а только назвать эту кривую…

Это было сказано грубо, до того грубо, что мы, все присутствующие на экзамене студенты, вздрогнули, как от разряда лейденской банки. И кому это было сказано! Сандерсу, кумиру факультета, несомненной будущей знаменитости, великолепному товарищу!

Как на положенном в огонь стальном лезвии ходят цветные пятна, так заходили белые и красные пятна на лице Сандерса. Он положил мел и повернулся к профессору, Пальцы его потянулись к рыжей никудышной бороденке, которую он постоянно теребил, близорукие глаза сощурились под колесами очков.

Мы хорошо знали Сандерса, и было несомненно, что он не выдержит и ответит дерзостью. Над аудиторией повисло тяжелое молчание. «Мячик», видимо, этого не учел, — он продолжал насмешливо смотреть на студента.

— Ну-с, придется вытягивать ее название из вас по складам… попробуем… Бра…

— Брахистохрона, — шепотом подсказал один из студентов Сандерсу.

Это было совершенно излишне, и Сандерс недовольно повел плечами. Эту брахистохрону он знал так же хорошо, как и сам профессор, не отвечал же по причине своего упрямства и самолюбия.