«Правда и ложь о разрешенных наркотиках» - Федор Углов

600000 — это очень много. Но величину этого числа невозможно осознать, пока вы не разделите страдания и слезы своего ближнего, который безвременно умирает. Представьте, что должен чувствовать я как врач у постели больного человека, который задыхается, а я не в состоянии помочь ему, потому что его легкие сгнили и вышли из строя.

Да, умирают сотни тысяч. И каждый из них кем-нибудь любим. Они проводят последние недели и дни своей жизни, с трудом дыша в кислородных палатках, а при платном лечении — под тяжелым бременем платы за медицинское обслуживание, — в то время как табачные фермеры и фабриканты сигарет продолжают свой обычный бизнес, а наши табачные магазины развешивают разноцветные рекламы! Ситуация действительно страшная.

Удивительно то, что до сих пор некоторые врачи скептически относятся к данным о вреде курения, ссылаясь на какие-то научные работы, опубликованные в некоторых странах, где есть немало врачей, работающих в табачных компаниях. К сожалению, некоторые из них продают не только свое время и знания, но и свою врачебную совесть…

Мне всегда неприятно слышать подобные невежественные вещи, когда мы, врачи, на каждом шагу видим несчастья, вызванные курением. Не понять мне и легкомысленного поведения людей, бесцельно теряющих многие годы своей жизни. А в практике это оборачивается тем, что то здесь, то там ценнейший работник уходит из жизни, не дожив 25–30 лет до положенного ему срока.

К сожалению, таких беспечных людей больше, чем достаточно — даже среди врачей. У нас в клинике курить запрещено, а сколько таких клиник и больниц, где курят и врачи, и больные. В такую больницу некурящему зайти-то невозможно, а несчастные больные вынуждены лежать и дышать этим табачным дымом. Это тяжело каждому, а особенно непереносимо для легочного больного, который и без того кашляет — а тут и вовсе дышать не может. У больных с бронхиальной астмой под действием табачного дыма развивается такой приступ, что их из палат прямо в реанимационное отделение доставляют.

— Что же Вы, Федор Григорьевич, не поднимете этот вопрос?

— А разве Вы не читали моих статей, не слышали моих выступлений по радио? Но если эта пропаганда не подкрепляется организационными мероприятиями…

— А что думают по этому поводу Министерство здравоохранения, Академии медицинских и педагогических наук?

— Что они думают, я не знаю; но знаю, что решительных мер не принимают. Я как-то поднял этот вопрос на сессии Академии медицинских наук, так президент Н.Н. Блохин отшутился и оставил вопрос без внимания. А людям, которые страдают от табачного дыма — не до шуток. От курения страдают не только те, кто курит, но и окружающие, вынужденные дышать табачным дымом. Я уже не говорю о семьях курильщиков, которые, как правило, страшно бестактны и курят не только при женщинах, но и при детях. Можно себе представить, какой вред приносит младенцу этот ядовитый дым, от которого у непривычного человека — даже взрослого — голова кружится…

Иван Петрович поступил в клинику через неделю и был взят на операцию. К сожалению, оправдались мои самые мрачные предположения. Рак легкого оказался очень запущенным, далеко зашедшим, и технически было невозможно спасти больного даже ценой удаления всего легкого. Проведя обезболивания внутри плевральной полости опрыскиванием новокаином со спиртом, мы зашили рану грудной клетки, не удалив опухоль.

Когда больной проснулся от наркоза, мы ему сказали, что у него оказался воспалительный инфильтрат в нижней доле. Мы ее удалили, и теперь все должно быть хорошо. Иван Петрович сразу ободрился, ожил. У него появился аппетит, который усилился еще и от того, что он бросил курить. За время пребывания в клинике мы перелили ему несколько раз кровь, провели курс лечения витаминами и сердечными средствами. В результате все его показатели оказались при выписке лучше, чем при поступлении, хотя, как известно, сама по себе операция снижает все жизненные резервы больного. Но здесь, по-видимому, большую роль сыграла уверенность больного, что у него болезнь удалена и опасность миновала. Эту уверенность мы всячески поддерживали. А для большего успокоения показали ему результаты гистологического исследования легкого другого больного, сказав ему, что это его результаты. Иван Петрович радовался, как ребенок. Испытав нависшую над ним смертельную опасность и уверившись, что все это позади, он как-то особенно почувствовал прелесть жизни, которую он чуть не потерял. Через три недели он выписался из клиники в хорошем состоянии, прибавив в весе килограмма два. Он вышел на работу, не дожидаясь срока окончания больничного листа.

Николай Иванович звонил мне с сообщением, что Ивана Петровича не узнать, что уже давно не видели его таким жизнерадостным и энергичным.

— А я на него смотреть не могу без внутренних слез, — добавляет Николай Иванович, — как подумаю, что болезнь-то в нем сидит, развивается и что держится он только на энтузиазме.

Месяца через полтора вечером звонит мне домой Иван Петрович и слабым подавленным голосом говорит:

— Зачем же вы меня обманули, сказав, что у меня воспалительный инфильтрат?! У меня же оказался рак легкого, неоперабельный. Ведь вы же ничего не удалили, а вскрыли и закрыли грудь обратно!

— Кто это Вам сказал? — спрашиваю. А сам думаю: «Кто же из врачей мог сказать больному такую жестокую правду?»

— Да я позавчера встретил своего знакомого музыканта. Он и спрашивает меня: «Ну как поживает Ваш рак?» Я ему говорю: «У меня совсем не рак, а воспалительный инфильтрат» — и показываю вашу справку, где сказано об операции.

— А он что же? — спрашиваю.

— Не верь, — говорит, — врачам. Все они врут. Справка фиктивная. Я точно знаю, что у тебя рак и что они тебе ничего не сделали. У меня в этой клинике знакомая сестра работает, так она все видела в истории болезни… Как же это так, Федор Григорьевич? Неужели ничем нельзя помочь? Больной говорил слабым, прерывистым голосом, в котором ничего не осталось от бодрости, слышавшейся в нем при выписке.

Я, как мог, утешал и успокаивал больного, но чувствовал, что он мне уже не верит. Я предложил ему придти в клинику, но он отказался. Недели через три позвонил Николай Иванович, страшно расстроенный, и сказал мне, что Иван Петрович умер, не поднимаясь все это время с постели.

— Ведь он чувствовал себя очень хорошо, а тут встретил своего приятеля. Тот ему все и рассказал. И его как подменили.

— А что это за приятель, который такие вещи говорит больному?

— Не знаю. Не то он полудурок, не то человеконенавистник. Во всяком случае, он ускорил конец Ивана Петровича. А так жаль его, чудесной души человек!

По срывающемуся голосу чувствовалось, что он глубоко переживает смерть своего друга.

Действительно, как это печально и бессмысленно! Человек погиб не на войне, не от инфекции и даже не от злых людей. Сам себя отравил, лишил себя жизни в расцвете творческих сил. Подумать только: за сомнительное удовольствие курить 20–30 лет человек заплатил, наверное, тридцатью годами жизни. Ведь ему едва исполнилось 45. Средняя продолжительность жизни сейчас более 70 лет. Так что двадцать-то пять лет он наверняка не дожил. А ведь он мог жить и дольше, не отравляй он себя табачным дымом всю жизнь. Он мог бы прожить долгую счастливую жизнь, смог бы воспитать детей. И все это разрушила папироса. Хороший, умный, с великолепными задатками человек ушел из жизни так рано, оставив после себя сирот. И все из-за чего? Из-за того, что вовремя не одумался, не хватило силы воли исправить ошибку юности, когда по глупости начинают курить.

— Неужели так безнадежны все больные раком легкого? — спросил меня Николай Иванович, когда мы с ним встретились и заговорили об Иване Петровиче.

— Болезнь не так безнадежна, если ее вовремя распознать и вовремя прооперировать. К сожалению, больные часто обращаются к врачам слишком поздно. А иногда и врачи не исследуют больных в нужном направлении, не ставят вовремя правильный диагноз. Если же болезнь обнаружена вовремя и сделана операция — люди после этого живут еще десятки лет.

Да вот совсем недавно приезжал показаться нам доктор Курков Владимир Николаевич, который, обнаружив у себя опухоль, немедленно приехал ко мне и попросил сделать ему операцию. Он всегда отличался

решительностью в действиях. По окончании медицинского института он без колебаний поехал на Крайний Север. Проработал там несколько лет. Женился на молодой девушке — тоже враче — приехавшей туда на работу. Вместо положенных трех лет они проработали на севере десять; а когда пришла пора уезжать, отпускали их очень неохотно. Но им надо было думать о школе для детей, да и холода там очень сильные. Устроились они на Урале. У обоих хорошая работа, приличная зарплата. С Севера имели небольшие сбережения. Поэтому раз в два-три года выезжали на юг, к морю, последний раз — даже вместе с детьми.