Любящий Вас Сергей Есенин - Юлия Андреева

На следующий день Сергей и Айседора являются на вечер, когда зал уже полон. Но, должно быть приревновав к славе Дункан, в двери клуба он входит первым, оставив свою половинку на лестнице. Странная прихоть – согласно этикету муж и жена должны появиться вместе. Но Есенину законы не писаны. Он кивнул Алексею Толстому и Николаю Минскому[75], обнялся с Эренбургом[76] и Кусиковым. По залу летит взволнованный шепоток, недоброжелатели Есенина делают ставки, выкинет что-нибудь в своем роде литературный хулиган или нет.

Кто-то выкрикнул: «Интернационал!». Начался шум, свист. Есенин вскочил на стул и стал читать на исконную русскую тему – о скитальческой озорной душе. А тем, кто свистел, он крикнул: «Все равно не пересвистите. Как засуну четыре пальца в рот и свистну – тут вам и конец. Лучше нас никто свистеть не умеет»[77]. И свистнул. Да потом еще и крикнул гневное:

– В России, где теперь трудно достать бумагу, я писал свои стихи вместе с Мариенгофом на стенах Страстного монастыря или читал их вслух на бульварах. Лучшие поклонники поэзии – это проститутки и бандиты.

После этого заявления часть публики посчитала себя оскорбленной и покинула зал, а Есенин под аплодисменты и освистания начал читать стихи.

В Берлине на такую мелочь, как небольшой скандал на литературном вечере, внимания не обратили. Подумаешь, большое дело, пьяные поэты погрызлись, так ведь не убили же никого. Зато уже на следующий день на стол Луначарского легла телеграмма из Берлина, в которой, в частности, говорилось о недопустимости пребывания такого ненадежного человека, как Сергей Есенин, заграницей. В результате супругам пришлось письменно объясняться с наркомом иностранных дел М. Литвиновым[78]:

– Обещаю держать себя корректно и в публичных местах «Интернационал» не петь, – пишет Есенин. После того как инцидент был худо-бедно улажен, они отправились во Францию, а затем в Америку

Здесь супружескую пару снова атакуют журналисты.

Молодой русский поражен панорамой небоскребов Манхэттена и сказал, что будет писать о них. Он говорит, что предпочитает сочинять стихи «о бродягах и попрошайках», но он не похож на них. Он сказал также, что его обожают бандиты и попрошайки, собаки, коровы и другие домашние животные. В прессе его называли меланхоличным, но он, похоже, самый веселый большевик, который когда-либо пересекал Атлантику[79].

Здесь же:

Изадора заявила, что считает своего мужа величайшим из живущих русских поэтов, который входит в группу имажинистов. Она показала журналистам томик его стихов, переведенных на французский язык…

«Обещаю держать себя корректно и в публичных местах “Интернационал” не петь» (Сергей Есенин)

Айседора демонстрирует книгу, но журналисты словно не замечают этого, не реагируют на ключевое слово «поэт». Что же интересует американскую прессу и, соответственно, читателя? Их интересует, как теперь, после пребывания в варварской России, одевается знаменитая Дункан и как выглядит ее избранник стиля а-ля Рюс. Я не привожу здесь всю статью, так как она длинна и весьма утомительна, начну с фрагмента, в котором журналист описывает костюм Айседоры:

…просторная синяя шерстяная юбка с вышивкой из белой ангорской шерсти, красные сафьяновые сапожки с золотистыми узорами и вкраплениями из нефрита, широкополая шляпа из белого фетра, из-под которой выбивались пышные волосы, крашеные хной.

А вот так «Нью-Йорк уорлд» отзывается о Есенине:

Вошел муж мадам Дункан. Он… выглядит мальчишкой, который был бы отличным полузащитником в любой футбольной команде, ростом он примерно 5 футов 10 дюймов, блондинистые, хорошо постриженные волосы, широкие плечи, узкие бедра и ноги, которые могут пробежать сотню ярдов за десять секунд.

А вот описание данное «Нью-Йорк геральд»:

Есенин выглядит моложе своих 27 лет. В одежде он ничем не отличается от обычного американского бизнесмена, будучи в простом сером твидовом костюме. Хотя он не говорит по-английски, он склонился над своей супругой и с улыбкой одобрял все, что она говорила репортерам. Оба они выглядели искренне влюбленными и не старались скрывать это…

Но семейное счастье или несчастье – это, конечно, хорошо, во все времена журналисты любят преподносить в светских хрониках подробности жизни известных людей. Изумляет другое: никто и не пытается поговорить с поэтом о поэзии. Все словно заранее решили, что ему нечего сказать, и поставили на нем крест. Меж тем я позволю себе привести здесь кусочек письма Сергея Александровича Иванову-Разумнику[80], датированного маем 1921 года, г. Ташкент, в котором Есенин как раз говорит о литературе:

– …Блок – поэт бесформенный, Клюев тоже. У них нет почти никакой фигуральности нашего языка, – пишет С. Есенин. – У Клюева они очень мелкие («черница-темь сядет с пяльцами под окошко шить златны воздухи», «Зой ку-ку загозье, гомон с гремью шыргунцами вешает на сучья», «туча – ель, а солнце – белка с раззолоченным хвостом» и т. д.). А Блок исключительно чувствует только простое слово по Гоголю, что «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем».

Дорогой Разумник Васильевич, 500, 600 корней – хозяйство очень бедное, а ответвления словесных образов – дело довольно скучное. Чтобы быть стихотворным мастером, их нужно знать дьявольски. Ни Блок, ни Клюев этого не знают, так же как и вся братия многочисленных поэтов.

Я очень много болел за эти годы, очень много изучал язык и к ужасу своему увидел, что ни Пушкин, ни все мы, в том числе и я, не умели писать стихов.

Ведь стихи есть определенный вид словесной формы, где при лирическом, эпическом или изобретательном выявлении себя художник делает некоторое звуковое притяжение одного слова к другому, т. е. слова входят в одну и ту же произносительную орбиту или более или менее близкую.

Но такие рифмы, какими переполнено все наше творчество: достать – стать, пути – идти, голубица – скрыться, чайница – молчальница и т. д., и т. д. – ведь это же дикари только могут делать такие штуки. Положим, язык наш звучащих имеет всего 29 букв, а если разделить их на однородные типы, то и того меньше будет, но все же это не годится. Нужно если не буквенно, то хоть по смысловому понятию уметь отделять слова от одинаковости их значения.