Нет имени тебе… - Елена Радецкая

– Не улетает, – обрадовалась она. – Не хочет со мной разлучаться.

– Может, у него от домашней жизни крылья атрофировались? Подбросьте его.

В первый момент мне показалось, что голубь падает, но он взмыл, сделал круг, другой и полетел выше и выше.

– Он не вернется!

Зинаида заплакала. Теперь надо было дать пережить ей горькие минуты расставания и отправляться на поиски злосчастной подворотни. Но Зинаида никуда не спешила. Она уселась возле окна и, видимо, намеревалась просидеть здесь до возвращения голубя, даже если это случится накануне второго пришествия. Стараясь скрыть возмущение, я пригрозила:

– Тогда я пойду одна. Но где эта улица и где подворотня, я понятия не имею. И вообще не знаю, что со мной может приключиться! Пусть это будет на вашей совести.

Зинаида тупо молчала, уставившись в том направлении, куда улетел голубь.

– Голуби летают часа по четыре, а бывает, и дольше, – заметила я, хотя не знала, как долго они летают. – На всякий случай, надо посадить у окна Наталью, а самим отправиться на поиски подворотни. Так и время быстрее пройдет.

В моей комнате уже мыли окна. На улице было градусов десять-двенадцать, не больше. Зинаида покидала наблюдательный пост с тяжелым сердцем и утомительно долго давала наставления Наталье, как вести дежурство. Дел у Натальи было невпроворот: следить за уборкой, караулить голубя, а для начала одеть меня. Вчерашнее сиротское платье и перчатки, без которых, видите ли, неприлично выйти из дома, были из гардероба Анельки. Пелерина и дурацкая шляпка – от Зинаиды.

Из тихого захолустья, где и экипажи ездят не часто, мы вышли на оживленную Садовую. Яркая театральность и своеобразная красота окружающего, убогость и грязь, все смешалось.

Лавчонки и трактиры. Коренастые фонари. Увидев пьяную беременную бабу у кабака, думала, это зрелище долго будет стоять перед глазами. Ничего подобного. Самые разнообразные картины мелькали передо мной, и живые, и нарисованные. Завораживали пестрые вывески, с самоварами, колбасами, окороками, арбузами и яблоками, хлебами и калачами, а также ножницами, мундирами, сапогами и т. д. На табачной лавке – индеец в перьях с деревянно-отставленной рукой, в которой, подобно Везувию, дымится сигара. В окне цирюльни банки с пиявками, а на вывеске надпись: «Здесь стригут и бреют, рвут зубы и кровь отворяют». И картина: с задумчивым видом сидит разряженная барыня, опершись на трость, в то время как некий франт в синем фраке и панталонах желтого попугайского цвета пускает ей из локтевой ямки кровь, бьющую фонтаном в тарелку, которую держит мальчик. Наверное, никто не собирает этих милых и наивных петербургских Пиросмани, веселящих глаз.

Вокруг Никольского рынка толкотня. Телеги, пролетки, кареты, крики извозчиков. У них здесь стоянка. С трудом уговорила Зинаиду идти пешком. В галереях все лавки пронумерованы, и фамилия купца написана. Стены, словно заплатами, покрыты вывесками. Приказчики зазывают: «Пожалуйте к нам!» Снуют торговцы-разносчики, у кого-то товары навалены прямо на земле, на рогоже. Человек с глубокой плетеной корзиной на ремнях орет:

– Подайте в пользу ночлежного дома! Пожалейте бесприютных! – В корзине зелень и кости с мясом, какие у нас продавали для собак. Подходит баба, еще что-то добавляет. – Господь вас спаси и помилуй!

Зинаида пытается меня увести, тянет за руку, а меня окружающее прямо гипнотизирует.

Одежка людей живописна. Одни прилично одеты, но гораздо больше простонародья: поношенные шинели, подпоясанные кушаками суконные халаты, а встречаются совершенные лохмотья. Кое-кто в лаптях, есть даже босые, однако видела и в валенках. Зимние шапки на мужиках тоже видела, и полушубки овчинные, под которыми голая грудь. Кто во что горазд. Весна, конечно, у них запоздалая, но все равно странно: то ли надеть нечего, то ли, как говорится, «жар костей не ломит».

Некоторые стоят с потерянным видом, с котомками, с узелочками в руках. Мужики с топорами и пилами. Кто они, чего здесь толкутся? Оказывается, сюда приходят те, кто ищет место, на работу нанимается. То есть – биржа труда. Большинство – из деревень. Вероятно, у меня такой ошарашенный вид, что Зинаида интересуется, неужели я раньше здесь не бывала?

Продают рубец, печенку, жареную рыбу. Парень пытается втридорога всучить кому-то незрелую вишню, а потом вдогонку орет:

– Вернитесь, уступаю!

– А какая ваша цена?

Монахини. Низко кланяются и гнусят:

– Смилуйтесь для обители святой по копеечке…

Под ногами крутятся совершенно обнаглевшие голуби, тоже кланяются, клюют рассыпанное там и здесь зерно. Страшный на вид мужик зычным голосом оповещает:

– Кусок щековины всего три копейки!

– Дорого, отдай за две! – просит старуха, замотанная платком.

Щековина – это щеки бычьих голов. Тут же варят в огромном котле похлебку из этой щековины и прочей требушины. Воняет варево тошнотворно. Под ногами вертятся собаки, ждут, не обломится ли чего. И здесь же, у канала, стоя под навесами, люди едят за засаленными столами из глиняных плошек деревянными ложками.

Наконец Зинаиде удается меня увести, но я не сожалею, потому что тут же переключаюсь на что-то новое. Сенную украшает роскошный собор (на месте нашего метро). Здесь такой же шурум-бурум, как на Никольском. Рядами стоят дюжие ломовики с возами сена. Кухарки с корзинами спешат на базар и с базара. Мы отмахиваемся от пирожников, калачников и прочих добрых молодцев в передниках, с тележками, с лотками на груди и корзинами на голове, полными кренделей, пирогов и бубликов. Эти тоже дерут горло, нахваливая свой товар.

Зинаиде наша прогулка совсем не нравится. Я стараюсь поменьше спрашивать, но с трудом сдерживаю напавшую на меня болтливость. Возбуждение мое усиливается вместе с открытием удивительной способности узнавать и называть вещи, с которыми я никогда не сталкивалась. Такое впечатление, будто подобные знания хранятся где-то в глубинных кладовых сознания и никогда не всплыли бы в другой обстановке. Это генетическая память! Говорю Зинаиде: «Тот мужик в армяке, который торгует дышлами…» Она не понимает, о ком я. Однако оказывается, мужик совсем не в армяке и торгует он совсем не дышлами, а шлеями…

От Сенной сворачиваем в переулок, но Зинаида тут же тянет меня назад. По переулку движется процессия, и я застываю на месте, не в силах оторваться от удивительного зрелища. Мне все ясно, хотя ничего подобного я даже представить не могла. Это каторжане. В серых куртках и шапках, гремят кандалами. А за ними на повозках жены и дети. Оказывается, здесь рядом пересыльная тюрьма, теперь этих людей ведут к вокзалу, чтобы доставить до Москвы, а оттуда пешком, по Владимирке, в Сибирь. Народ, особенно женщины, подают ссыльным милостыню, суют в повозки бабам и детишкам булки. А я вглядываюсь в заросшие щетиной лица, в глаза этих людей.