Читающая кружево - Брюнония Барри

Мы подходим к дому все вместе. Дикие псы разочаровались в нас, но двое, любимчики Мэй, которым она позволяет околачиваться возле дома, греются на крыльце. Они лежат на ступеньках: шерсть на загривке взлохмачена, передние лапы вытянуты точно у каменных львов.

Один из псов, кобель, кажется, в замешательстве. Сучка лежит неподвижно и встречается взглядом с поверенным. Тот думает, что она дружелюбна, и готов уже погладить ее, но между ним и собакой как из-под земли вырастает Мэй. Она сгоняет псов с крыльца. Кобель немедленно убегает, но сучка даже не думает вставать.

— Византия, уйди, — говорит Мэй, и собака неохотно сходит с крыльца. Она оглядывается на Мэй, будто сомневается в ее правоте. Я понимаю, что она мне нравится.

— Оригинальная кличка для собаки — Византия. Сами придумали? — интересуется адвокат.

— Золотистый ретривер, — отмечает Аня.

Поверенный с недоумением смотрит на нее.

— Золото. Византийская империя.

Аня преподает историю искусства. Она обращается к адвокату как к одному из своих студентов.

— Точнее, это в честь стихотворения Йейтса, — поправляет Мэй.

Как типично для моей матери. Она никому не позволяет быть правым. Собаку, возможно, и назвали в честь стихотворения, но стихотворение-то посвящено византийскому золоту.

Мы сидим за большим столом красного дерева, в столовой, — это единственное место, где светло даже в пасмурный день. Поверенный ожидает, что Мэй включит свет, а потом понимает, что в доме нет электричества. Я читаю его мысли: он надеется, что не забыл очки, лезет за ними в карман, что-то находит… ключи. Черт возьми. А ведь должен был оставить их жене. Очки. Очки… Он лезет в другой карман. Ура.

Поверенный думает, что мы будем потрясены. Жаль, что не удалось перепоручить эту миссию коллеге. Он пытался подкупить его, но ничего не вышло. Сам он не умеет сообщать скверные новости. Особенно сумасшедшим. «Я ведь пытался внушить это старушке. Сто раз ей объяснял: нужно оставить калеке средства к существованию, она же ваша дочь, в конце концов. Никогда я не ладил с богатыми семьями, пусть даже они — мой кусок хлеба с маслом. Никогда их не пойму…»

— Ты в порядке? — спрашивает Аня и берет меня за руку.

Все это время я не отрываясь смотрю на поверенного.

Наверное, выражение лица у меня красноречивое.

В комнате царит тревожная атмосфера. Волнение исходит не только от адвоката. Все это чувствуют. А может быть, просто виновата ситуация.

— Хочешь воды? — спрашивает Мэй, склонившись ко мне. Она и тетушка Эмма — само спокойствие в отличие от остальных. Тетушка — потому что ничего не понимает, а Мэй (я сознаю это лишь сейчас) — потому что знает, что именно собирается сказать поверенный.

Она наполняет стакан и двигает его через стол, точно фигурку на шахматной доске. Я действительно хочу пить, но отказываюсь.

Когда адвокат начинает читать завещание, в комнате воцаряется тишина, как только заканчивает — наступает долгая пауза. Он откашливается. Потом решает, что изумление на наших лицах — признак непонимания, и разъясняет суть, перефразируя прочитанное.

— Пожелания Евы просты, — говорит он. — За исключением фамильного участка земли в Ипсвиче, который будет передан церкви и отведен под постройку летнего лагеря для слепых детей, все остальное получает София… в той форме, в какой сочтет нужным.

— А как же?.. — переспрашивает Аня. Она единственная, кто осмеливается спросить вслух. Аня имеет в виду: «А как же тетя Эмма?» Надо отдать ей должное, она не договаривает.

Я смотрю на Мэй, которая, не дрогнув, встречается со мной взглядом.

— Ты знала?

— Да.

— И одобрила? — Я удивлена не меньше Ани.

— Это деньги Евы. Не в моей власти одобрять или не одобрять.

— Мэй была свидетельницей при подписании завещания. — Адвокат показывает мне подпись.

— Но почему? — допытываюсь я.

Мэй отводит глаза.

— Видимо, Ева предполагала, что ты останешься здесь и будешь ухаживать за Эммой, — отвечает Бизер.

Я вижу выражение лица тетушки.

— Никому не придется за ней ухаживать, — возражает Мэй. — Большую часть времени Эмма сама заботится о нас. Ведь так?

Тетушка пытается улыбнуться.

— Но Эмма — дочь Евы, — говорит Аня. — Я не сомневалась, что наследство получит она…

— Ты, кажется, много об этом раздумывала, — ледяным тоном замечает Мэй.

— Я просто…

— Мне действительно хочется, чтобы ты осталась, — говорит Эмма. — Это было бы замечательно…

Я не в силах говорить.

— Но это не обязательно, — подхватывает Мэй. — Ты всегда можешь отказаться от наследства.

— А что будет, если я откажусь? — спрашиваю я у поверенного.

— Все будет передано церкви.

— Но не Эмме?

— Ева была очень оригинальной женщиной.

Отец Уорд, кажется, встревожен.

— Сомневаюсь, что Ева рассудила именно так. Наверняка она хотела бы видеть Эмму обеспеченной. — Он оборачивается к Мэй, словно ищет подтверждения.

— Не смотрите на меня. Это должна решать София.

Шах и мат.

Глава 11

В 1820 году в Бостон привезли первые машины для вязания кружев, и несколько лет ручное и машинное производства процветали бок о бок — до 1825 года. Промышленный бум закончился, когда пески речки Ипсвич перекрыли вход в гавань, и судоперевозки остались уделом Салема и Бостона. Ипсвич вернулся к своим аграрным истокам, а местные женщины стали женами фермеров. Кружева превратились в забаву: этому обучали девочек наряду с шитьем и кулинарией, причем кружевоплетение считалось куда менее важным, чем то и другое.

Я весь вечер собираю кружево. Со столов, из каждого ящика. Единственное, что я не трогаю, — это полог Евиной кровати. На ней спят Аня и Бизер, а я не хочу их будить.

Закончив, заворачиваю кружево в белую бумагу и перевязываю серебристой лентой, которую нахожу в шкафу у Евы. Похоже на свадебный подарок. Я пишу на свертке имена Бизера и Ани.

Спускаясь по лестнице, слышу, как Аня спрашивает:

— И что мне с этим делать?

Бизер гримасничает. Аня понимает, что я здесь, и оборачивается.

— Это очень мило, Таунер, честное слово. Просто я не любительница кружев… — Она обнимает меня, и я пытаюсь улыбнуться.

Такси запаздывает. Бизер пытается дозвониться и разочарованно вешает трубку. На улице слышится гудок.

— Такси. — Аня шагает к двери.

— Ты уверена, что не сможешь приехать на свадьбу? — спрашивает брат.

— У меня нет паспорта, — вздыхаю я, хотя еще вчера ему об этом сказала.

— У всех есть паспорт, — улыбается Бизер. — Кроме тебя.

— И наверное, кроме Мэй.

— Да.

Я снова обнимаю брата, потом Аню.

— Желаю удачи.

Это звучит слишком формально, но я помню уроки Евы: нельзя поздравлять невесту.

— Продай дом, если хочешь, — советует Бизер. — Конечно, Ева хотела, чтобы ты осталась, но это плохая идея… — Он всегда умел читать мои мысли. — Никто тебя не обвинит, — продолжает брат. — Во всяком случае, подумай.

Я киваю.

— Позвони мне после свадьбы.

У него три сумки в руках, и все же Бизер умудряется придержать дверь для Ани.

Сверток с кружевом остается на столике в коридоре.

ЧАСТЬ 2

Кружево — во всем живом. В обнаженных ветвях деревьев, в дымчатом рисунке облаков, на поверхности воды, когда дует ветерок… Даже спутанная шерсть дикого пса — это кружево, если хорошенько приглядеться.

Глава 12

Старые дома хранят память о людях, которые в них жили, точно так же, как это делает кружево. Нити памяти остаются на месте, пока кто-нибудь к ним не притронется. Старуха уборщица, смахивающая паутину, вдруг видит самозабвенный танец девушки, которая вернулась домой с первого в своей жизни бала. Не снимая бальной книжечки с запястья, она закрывает глаза и кружится, пытаясь остановить мгновение, сохранить воспоминание о первой любви. Уборщице эта картинка знакома даже лучше, чем самой девушке. Ведь об этом она мечтала, но так и не обрела.

В паутине нитей порой соприкасаются два мира. Для девушки, которая успела вырасти, теперь утрачено все, кроме ощущения. Она не помнит имени того молодого человека. Ее память сохранила другие, более значимые для нее вещи: мужчина, за которого она вышла замуж, рождение ребенка…

Но для старухи уборщицы нить прочнее. Отчасти это видение, отчасти — исполнение мечты, от которой она давно отказалась, но не забыла. Она, затаив дыхание, присаживается на минутку на кровать той девушки. На кровать Евы.

Место, где сошлись нити, будто связало двух женщин. Старуха понятия не имеет, что эта молодая девушка — Ева, ныне матрона средних лет. Она нездешняя и не видела Еву в юности. Но, пусть даже она ничего не знает, что-то между ними изменилось. Когда уборщица заканчивает работу и спускается, Ева впервые предлагает ей чашку чаю. Старуха, разумеется, отказывается — это не принято, и в любом случае она застенчива и неохотно завязывает разговор. Менять стиль отношений в конце жизни трудно, а может быть, и невозможно. И все-таки что-то стало по-другому, и обе это чувствуют.