Первый визит сатаны - Анатолий Афанасьев

— Может, у твоей жены действительно с цыганом ничего не было?

— Конечно, не было. Еще как не было! За вином я вызвался за добавкой слетать, от избытка чувств, да от лифта вернулся за пустой посудой. Вернулся, а уж он ее охаживает, да с такой взаимной приятностью — ого-го! Не-ет, тут дело в другом. Мы разные — они и мы. Что для нас грязно, то ей услада, а чего для нас свято, то ей в печенку кол.

У Демченко чуб наполовину приподнялся, глаза пылали желтым светом, уши растопырились, как локаторы. Великанов его пожалел.

— Да будет тебе, Захар. Все одно все помрем, чего выпендриваться. Жили, как умели, и женщин знали только тех, которые до нас снизошли.

— Это до тебя почтарша снизошла, — возразил Демченко, — а я любую пальцем поманю, она уже готова к услугам.

Было все выпито, надо было идти за подкреплением. Они прикинули, что могут позволить себе еще бутылку за-ради праздника, но не более того. Около магазина к ним присовокупился еще один страждущий — Тимур Васильевич Графов, по кличке «Ватикан». Он в хлипком пальтишке топтался под козырьком овощной палатки. Они сначала не хотели принимать его в компанию, но «Ватикан» сурово развернул бумажник и показал уголок двадцатипятирублевой купюры. Это их, конечно, сразило: у «Ватикана» отродясь не водилось больше семидесяти копеек, да и с теми он обыкновенно темнил до самой критической минуты, когда вопрос стоял уже так: или пить, или помереть. Вообще «Ватикан» был человек презанятный, оригинальный. Даже среди алкашей, где всяк наособицу неповторим, он выделялся подобно яркому пятну на сером фоне. Когда-то в давние времена был кандидатом наук, получал большие бабки за научные изобретения, имел красавицу жену и двоих пацанят, жил в отдельной квартире из трех комнат, ну и такое прочее; потом то ли натура возобладала, то ли его невзначай крепко обидели на суетном празднике жизни, пустился он вдруг во все тяжкие и, по обычаю отчаянных русских людей, растерял все, что имел: в мгновение ока пропил семью, дом и службу; но ничуть не сбитый с толку резкими переменами в судьбе, продолжал чувствовать себя самой значительной фигурой из всех тех фигур, которые его окружали. В общении был заносчив и нелицеприятен. Никого и в грош не ставил, но так и не приспособился лакать водяру в одиночку, к чему обязательно рано или поздно склоняется сломленный душевной смутой, но гордый человек. «Ватикан» тянулся к людям, как тянется засыхающий росточек к недалекому очажку с водой, не умея туда доползти. Но хуже всего в нем было то, что он был провидец. Именно из-за этой страшной особенности многие его избегали. Кому охота узнать вдруг о себе то, что должно быть известно одному Всевышнему. Прозрения накатывали на него редко, и он научился удерживать их в себе, не давал им исхода, хотя это было мучительно трудно. Три года назад он предсказал вторжение в Афганистан, и оно случилось. По пьяной лавочке насулил Пашке Крымову, что того через неделю ждет большая беда, и у Пашки Крымова в назначенный час в комнате взорвался телевизор и осколками вышибло глаза его двадцатилетнему сыну. «Ватикан» заранее объявлял о стихийных бедствиях, о подорожании на водку, о более мелких, но неизменно трагических событиях, и еще ему ведано было что-то такое, отчего лик его иногда наливался сизой мглой, невыносимой для глаз собутыльников. Несколько раз его изрядно поколачивали, да что толку. Из человека можно выколотить дурь, но не Божий дар. Постепенно среди пьяниц «Ватикан» стал изгоем. Одиноко, как укор всему человечеству, простаивал он часы возле магазина с зажатым в кулаке потным серебром. Денег у него не водилось, так как почти всю целиком пенсию отправлял он разведенной жене и детям на гостинцы.

— Откуда у тебя четвертной? — хмуро спросил Леонид Федорович. — Пришил, что ли, кого?

Тимур Васильевич гордо вскинул подбородок:

— Шутки у тебя казарменные, гражданин дворник. А ведь я тебя выделял из этой шоблы, как культурного человека. Тебя и вот Захара.

— Культурными сроду не были, — опасливо возразил Демченко, — но кое о чем понятие имеем. Значит, ты с этой денежкой желаешь к нам в пай войти?

— Почему бы и нет, раз приглашаете, — бодро отозвался Тимур Васильевич, и бодрость его прозвучала, как заупокойный плач, ибо и он, и Демченко с Великановым одинаково понимали, что по доброй воле уже никто никуда и никогда его пригласить не может.

— Допустим, мы тебя возьмем, Тимур Васильевич, — кивнул Великанов. — Но ты побожись, что не будешь хулиганить.

Тимур Васильевич поднял голову к небу, на ресницах блеснули алмазы.

— Эх, граждане! Уж полгода никаких видений. Все. Точка. Зашило грудь крестом. Скоро, видно, помирать.

Демченко ему почему-то сразу поверил, укрепился духом и сказал, что это повод купить им теперь не одну бутылку, как собирались, а сразу три. На обратной дороге Тимур Васильевич объяснил, что деньги ему прислали из Комитета по делам изобретений за какой-то старый недооплаченный проект.

— Ты бы, если не пил, вона мог на какую высоту взлететь, — с завистью заметил Демченко. — Водка тебя погубила, брат, и стал ты никому не нужный людям.

— А ты нужный? Никто никому не нужный, в этом и печаль.

— Самое удивительное в другом, — отмахнулся Демченко. — Самое удивительное, что таких малохольных бабы особенно любят. Я не раз замечал. Чем мужик чуднее, тем у него баб больше. К некоторым прямо очередь выстраивается. У нас в поселке, где я раньше жил, был один такой — Вася-придурок. Вечно у него на усах капуста висела. На вид, правда, бугай бугаем. Грузчиком в магазине за троих справлялся. Ну и сердцем был не злобный; бывало, сунешь ему трояк, он тебе и водки, и закуси хоть среди ночи… Но подойди ты вечерком к его дому, там обязательно две-три бабины на углах трутся, дожидаются, пока он их к себе поманит. Чем он их брал, до сих пор для меня загадка. Тебя, Ватиканыч, за что бабы любят?

— Никто меня не любит и не любил никогда.

— Врешь! Я тебя в прошлом году с такой девахой встретил. Ты с Новокузнецкой ее куда-то пер. Не помнишь? А я помню. Девка прямо с картинки. При этом молодая и с фигурой. Ты когда-нибудь при своих запросах под статью за растление малолетних угодишь за милую душу. Я тебе сейчас одну историю расскажу, тебе будет полезно знать. И Леня заодно послушает, может, поумнеет чуток.

Они давно сидели в каморке Великанова, пили водочку, но как-то тупо. Великанов никак опьянеть не мог: все ему Настенька блазнилась. Тимур Васильевич мечтал о том, как слетит с него шелуха бытия и окажется он в ином, светлом царстве, где всякое движение разума не будет столь изнуряющим.

— Случилось это, браточки, с одним моим корешком, — с удовольствием, не обращая внимания на пригорюнившихся собутыльников, зубоскалил Демченко. — Он с одной дамочкой, керя мой, удалился в лесок. При этом учтите, он ее и раньше с полгода обслуживал. Но тут она чего-то запротестовала на предмет его притязаний. Чего-то ей не хотелось в этот раз кувыркаться. А ему, напротив, как приспичило. Тем более ночь была и лесок глухой. Домой к себе он ее привесть не мог, там жена. А у дамочки родители. Вот именно, что она была малолетняя. Не шестнадцать, конечно, но не более двадцати. И жених был в армии, с которым она целку строила. Но все это к делу сейчас прямо не относится. Конфликт у них вышел на другой почве. Корешок-то мой обещал ей там какой-то подарок сделать ко дню рождения, то ли туфли купить, то ли одеколону пузырек, но обманул. То есть, откровенно говоря, пожмотничал. Она его за это сильно стыдила. Тебе, говорит, когда надо, ты тут как тут, а когда мне чего-нибудь надо, от тебя не допросишься. Она была права. Корешок-то мой был жлобом порядочным. Да вы слушаете или спите?

Собутыльники сделали вид, что слушают.

— Короче, — продолжал чуть охрипший Демченко, — никак она ему не давала, так он ее с горя силой завалил. Слушайте внимательно, браточки, подхожу к кульминации. Сейчас вам будет откровение женского характера, коварству которого позавидует сам сатана. Проводил корешок дамочку домой и благополучно прибыл к жене под бочок, невинный, как парторг. Буквально среди ночи, ближе к утру — звонок в дверь. Он сдуру отпирает и видит: менты. Отволокли в кутузку, запаковали, а утром — на-ка тебе под нос девичью жалобу: изнасиловал меня невинную в лесу такой-то и такой-то злодей при особо циничных обстоятельствах. Корешок мой — тыр-пыр, а ему под нос заключение экспертизы: да, следы насилия и неистовых ласк. Будьте добреньки, готовьтесь на десятилетнюю отлучку.

Демченко обвел собутыльников победным взглядом, но в приближающихся сумерках не заметил, чтобы они были чересчур поражены.

— Вам если неинтересно, — обиделся Демченко, — я могу помолчать. Вы чего-то рано осовели. А ну давай добавим для бодрости.

Мужики послушно добавили, но удовольствия не высказали. Что-то на них смурное накатило, и Демченко, в сущности, этому не удивился. Чему тут удивляться. Люди усталые, пожилые, с натугой добиравшие от жизни последние крохи. Он и сам бы с охотой расположился поудобнее и предался диковинным грезам прошлых лет, но глупо было ломаться, пока вино не допито. Без энтузиазма досказал он свою историю. За три дня в камере поседел корешок от переживаний и вышел на волю стариком. Дамочка заявление забрала при условии, что он купит ей енотовую шубейку. Пришлось корешку давать откупного и ментам за причиненное беспокойство. Продал он телик, продал дом в деревне, но честно расплатился с долгами. С той поры не было на свете более добропорядочного семьянина, чем этот самый корешок…