Короткая глава в моей невероятной жизни - Рейнхардт Дана

– Не знаю, как ты, а я бы немного подышала воздухом.

Ей уже нужен воздух, и это она еще даже не вошла в наш пропахший корицей дом. А я была тут целый день и определенно подышала бы воздухом, потому что чувствую себя так, будто сейчас упаду в обморок, так что я закрываю входную дверь за собой и сажусь на старое деревянное кресло-качалку. Я сижу не прямо перед ней, но мое расположение позволяет мне хорошо ее рассмотреть, не создавая впечатления, что я на нее пялюсь.

– Спасибо за приглашение, – говорит она. – Знаю, для тебя это все должно быть так странно. Для меня это просто чертовски странно.

Я украдкой бросаю на нее быстрый взгляд, и дело в том, что она кажется мне такой близкой и такой знакомой. Мне не удается заметить что-то необычное или удивительное в ее лице. Такое ощущение, будто я смотрела на ее лицо каждый день моей жизни, и я сейчас не пытаюсь сказать, что это подобно смотрению в зеркало, потому что это не так, я другая. Но я не знаю, как еще это описать: ее лицо мне просто знакомо.

Ее коричневые ботинки (сама бы от таких не отказалась), джинсы и оранжевый свитер с V-образным вырезом, в отличие от ее лица, стали для меня неожиданностью.

– Я думала, ты хасидка.

Никогда бы не подумала, что мои первые слова, сказанные родной матери, когда я окажусь с ней лицом к лицу, буду именно такими. Но уж как есть.

– А я думала, что у тебя голубые глаза. – Она смотрит вниз и трясет головой, словно жалея, что не может взять свои слова назад. – В смысле, это то, что я помню о тебе со дня твоего рождения. Я думала, у тебя голубые глаза, и не могла понять, как такое возможно.

Я не знаю, что сказать, так что просто сижу, тихо покачиваясь в кресле-качалке.

– Думаю, у всех детей при рождении глаза голубые, а настоящий цвет приходит лишь через несколько месяцев, а меня, конечно, не было рядом через несколько месяцев, так что я не могла увидеть, что у тебя глаза совсем не голубые. У тебя карие. Не думаю, что в моей семье у кого-нибудь когда-нибудь были голубые глаза, а видит Бог, учитывая всех детей и детей их детей, мы предоставили своему генофонду достаточно возможностей выжать хоть одного. О, боже. Я несу чушь, да? Это потому, что я нервничаю. Я выставляю себя полной идиоткой.

– Да нет, все нормально.

Гляньте-ка на меня, веду себя как взрослая, пытаюсь успокоить ее, сгладить для нее острые углы. Я чувствую внезапный порыв нарушить установившуюся тишину криком, который бы эхом покатился от нашего крыльца по улице через покрытые снегом лужайки: «А как насчет меня?» Но конечно же я этого не делаю. Я сижу молча и качаюсь.

– Насчет хасидов, – говорит она. – Я больше не одна из них. Я на самом деле не знаю, кем была, так что, возможно, для тебя это особо ничего не значит, но, в любом случае, больше я таковой не являюсь.

– Ты не еврейка?

– Этого я не говорила. Слушай, это сложно. Я бы с удовольствием как-нибудь поговорила с тобой об этом, но этот разговор займет больше времени, чем у нас с тобой есть сейчас, и, в общем-то, мне бы хотелось узнать побольше о тебе. Расскажи мне что-нибудь о себе.

– Я хочу есть, – говорю я, встаю и приглашаю Ривку в дом.

Часть одиннадцатая

Ужин был восхитителен. Мы поели от души. Поговорили о том, как мы благодарны. Посмеялись во весь голос. А потом собрались за пианино, взялись за руки и пели популярные песни. Ладно, все это неправда. Ну, возможно, папа поел от души, но у нас даже нет пианино. Ужин был странным. Странным, как фильм ужасов. Как зловещая бренчащая музыка. Если бы это на самом деле был фильм ужасов, что-то ворвалось бы к нам через стены, все бы закричали, стол бы перевернулся, и я поймала себя на мысли о том, что испытала бы облегчение, если бы что-то, что угодно, ворвалось бы через стены и положило конец этому неловкому молчанию.

Старая добрая Джулз приложила все свои усилия, чтобы заполнить эту тишину рассказами о нескольких последних ужасных свиданиях, в том числе с парнем, у которого был домашний спортзал, но ни единой книги во всем доме. Буквально. Или безбуквенно. (Это глупая шутка принадлежит Джулз, не мне, и Ривка не засмеялась, так что, по крайней мере, я знаю, что у нее хорошее чувство юмора.) Я все время смотрела на нас шестерых за столом, пытаясь решить, куда вписать Ривку. Она словно застряла где-то между взрослыми и детьми. Естественно, Ривка взрослая. Ей тридцать три. Но она не такая старая, как мама, папа и Джулз, и, когда мама с папой видели ее в последний раз, она была моего возраста, так что думаю, что в определенном смысле они должны до сих пор видеть ее беспомощной юной девушкой, и из – за этого обеденный стол странным образом словно находился в движении. И снова это слово: странный. Я в курсе, что использовала это слово уже слишком много раз. Я знаю много синонимов к слову «странный»: непостижимый, поразительный, причудливый. Хотя все эти вполне хорошие слова имеют право на существование, ни одно из них не применимо к этому дню или к недавнему периоду моей жизни, в отличие от слова странный, поэтому я и использую его снова, и снова, и снова.

Мы переходим в гостиную, чтобы съесть десерт, и эта перемена места несколько помогает снять напряжение. Я думаю о том, что почти в каждом другом доме по всей стране сегодня, в этот момент, люди ослабляют свои пояса или расстегивают верхние пуговицы брюк. Что же касается нас, то в этот момент, когда мы пересаживаемся с жестких стульев с прямыми спинками, стоящих в столовой, на удобные кушетки в гостиной, у нас у всех, кажется, что-то расслабляется внутри.

Джулз откусывает кусочек принесенного ею пирога и спрашивает:

– Итак, Ривка, чем ты занимаешься?

Это первый настоящий вопрос, заданный ей. Скорее всего, именно поэтому мама с папой и пригласили Джулз. Они знают ее склонность много говорить и задавать много вопросов и, полагаю, решили, что она, вероятно, активизируется, если я буду сидеть словно немая, как делала это весь день.

– Я фотограф.

Фотограф. Как Зак Мейерс. Я никогда особо не увлекалась фотографией, а может, стоило бы. Может, я могла бы стать фотографом.

– А что ты фотографируешь? – спрашиваю я ее. – Или нужно сказать, какой у тебя предмет? Или что ты снимаешь? Как правильно спросить кого-то, кто фотографирует, что он предпочитает фотографировать?

Ривка улыбается:

– Любой из этих вариантов подойдет.

Она поджимает одну ногу под себя. Я бросаю взгляд на свои колени. Я сижу в точно такой же позе.

– Я в основном фотографирую пейзажи. Я живу на Кейп-Коде, а там множество пляжей, песчаных дюн и травы. Одна из причин, почему я там живу, – свет. На Кейпе самый потрясающий свет.

– И ты достаточно зарабатываешь этим, фотографируя пляж? – Это звучит грубее, чем я предполагала. Я даже не знаю, от кого это у меня. Никто из моих родителей никогда бы не задал такого вопроса.

– Горы денег, – отвечает она невозмутимо, – я богачка.

– Да ладно!

– Нет, конечно. Но мои работы есть в нескольких галереях на Кейпе, и время от времени их покупают, в основном богатые туристы. Я также делаю семейные фотографии, портреты, снимала несколько свадеб. В прошлом месяце пара из Труро наняла меня, чтобы поснимать их шнауцеров.

Джейк лежит на полу. Он приподнимается на локте:

– Они одели собак в маленькие одежки? Ненавижу людей, одевающих собак.

– Нет. Они были так же наги, как в день своего рождения.

– Ты снимала собачье порно? – спрашиваю я.

Ривка смеется:

– Да, но только очень изящное собачье порно.

Папа исчезает из комнаты и возвращается с двумя наборами скрэббл. Даже неудивительно, что у папы есть под рукой дополнительный набор. Он помешан на скрэббле. Наша семья всегда играет в День благодарения, и так как нас шестеро, папа предлагает провести подобие турнира, в котором сначала играется две игры по три человека, а затем победители играют друг против друга в финальном поединке. Он единственный, кто в восторге от этой идеи: папа очень любит соревноваться. Никто из нас не соглашается на финальный раунд, так что будет два победителя. С недовольным видом папа занимает свое место за одной доской с мамой и Джейком. Джулз, Ривка и я садимся рядом с ними. Несмотря на шутку о безбуквенности, выданную Джулз ранее, она играет крайне плохо по сравнению со мной и Ривкой, а мы идем ноздря в ноздрю на протяжении всей игры, пока я не сбрасываю последние буквы и не выигрываю, оканчивая игру трехбуквенным словом – род.