Любимый ястреб дома Аббаса - Мастер Чэнь

Надо сказать, что два трупа и пропитанный кровью пол вокруг моей лежанки (не говоря о ней самой и только что выданной мне одежде) ввели целящих девушек и прибежавшего сюда Ашофте, главу этого заведения, в полное оцепенение. Но, как ни странно, никто не сказал даже слова — наоборот, ко мне начали относиться с некоторой опаской и молча выдали еще один комплект одежды — черной, цвета мервского бунта.

«Наш час пришел. Когда в деревне Сафизандж под Мервом мы зажжем на площади большой костер, всем собраться, переодевшись в черное, и поднять черные знамена», — сказал, якобы, непобедимый ныне Абу Муслим почти ровно два года назад. И народ пошел — из Герата, Нишапура, Балха и самого Мерва, и в какой-то момент идущая к костру толпа превратилась в реку, а впереди этой толпы палками гнали ослика с криками «проснись, Марван».

— Халифа прозвали «ишак» за то, что он без устали топает и топает по всем дорогам со своей армией, давя то одного бунтовщика, то другого, — пояснили мне выздоравливавшие соседи с их бесконечными вялыми разговорами. — Вот и дотопался. Пусть сделает что-нибудь с героем Хорасана, у которого теперь больше ста тысяч войска.

Уже через день мое плечо внимательно осмотрела женщина с бесстрастным лицом, сделала что-то очень болезненное, перевязала его заново и махнула мне рукой. И я понял, что больше можно ни за что не опасаться, кроме разве что чуть кольнувшего голода. Было это уже глубокой ночью, сам целитель Ашофте спал, не успев поесть, потому что весь день на него накатывался бесконечный поток мужчин с самыми жуткими ранами. «Кто же с кем воюет, если Наср ибн Сейяр мертв, а войска самого халифа сюда не показывают носа?» — удивился, помнится, я.

И хотел уже дотащиться обратно до лежанки и снова — спать, спать, когда рядом раздался тот же звук, что теперь постоянно снился мне после того страшного дня у убитого мастера вин: судорожный топот множества переступающих на месте копыт во дворе.

И прямо на меня, закрывая развевающимися накидками дрожащий свет ламп, за подмышки понесли какого-то человека. Ноги его волочились по земле, одну руку он придерживал другой, при этом, закинув голову, тонко, с хрипом, выл.

Там, где я стоял-то есть в главной палатке, у стола, где беспрерывно резали и зашивали все новых раненых, — не было уже никого. И поэтому вся эта разгоряченная толпа воинов бросилась прямо ко мне, перебивая друг друга и размахивая перед моим носом руками.

Я, еще плохо державшийся на ногах, махнул рукой ближайшей лекарской девушке, а дальше — мне оставалось лишь самому начать что-то делать, пока несчастный целитель протирал глаза и шел сюда.

— На стол, лицом вниз, и снимайте одежду с плеча и руки, — уверенно сказал я, и визжащего человека начали укладывать. Он с дрожью прижался щекой к плохо вымытой доске. Прямо передо мной оказался его совершенно безумный, желтый, как у зверя, глаз, в котором дрожали огоньки ламп.

— Сейчас придет лучший целитель в этой части света, — говорил я в ухо, высовывающееся из-под черных, маслянисто блестевших завитых волос, — и надо перестать бояться. Будет то, что будет. Но вам придется потерпеть — потому что боль на какое-то время станет еще страшнее. Если дернетесь — рука целителя тоже дрогнет и тогда будет еще хуже. А мы будем вас держать.

— И-и-и-и… — тихо подвывал человек, и с его совершенно мокрого лица на стол лились все новые капли пота, смешиваясь со слезами.

— Мервази, — выдохнул ему в лицо грязный воин, неловко пытавшийся снять с несчастного кожаную стеганую куртку. — Мервази! Хорасани! Хочешь, я отдам всю свою кровь за тебя?

В глазах его пылала любовь.

Так. Кого в этих краях могут называть вот так просто — «мервец» и «хорасанец», да еще и предлагать ему всю свою кровь? Интересные гости в нашем скромном доме боли и надежды. Вот только кто же ранил мервского барса?

— Кровь одного человека нельзя отдать другому, — сварливо ответил я воину (хотя в голове мелькнула мысль — а если можно? И как тогда это сделать — влить в жилы из кувшина?). — Ему сейчас нужна не кровь, а травы, снимающие боль. Или мак. Или хотя бы просто лед.

Но Ашофте, маленький, серьезный и собранный, уже шел к нам, расталкивая здоровенных воинов в железе. Вот он навис над раненым полководцем, которого я все так же держал, готовясь по команде целителя навалиться на несчастного всем своим весом.

— Белое вино двойной перегонки, половину растворить в воде одну часть к четырем, — бросил целитель женщинам. — Всех лишних — вон отсюда, всех вон, потому что боль будет такой, что…

Воины послушались его мгновенно, бросились вон, расталкивая друг друга, — и первым тот, что предлагал свою кровь.

— Свет, свет, все лампы сюда, — продолжал целитель побелевшими губами: увидел, наконец, кто лежит на его столе. — Ага, тут только чиркнули кончиком, это меч — мечи, это они могут, да… А вот дальше, к локтю… Уй-юй. Так, слушайте меня, повелитель: рука ваша останется цела, и даже будет работать. Кости целы. Но тут, у самого локтя, есть такая ямка, в ней проходят длинные серые нити — и если их задеть, то это такая жуткая боль, что… Поэтому сейчас надо терпеть и не шевелиться. Слышишь меня, ты, мальчишка? — вдруг обратился он ко мне. — А вот что было бы, если бы у меня под лежанкой не оставался бы последний — самый последний! — мешочек одного густого, такого коричневатого кое-чего? Что бы тогда было, а?

От стыда за дом Маниахов я наклонил голову. А Ашофте уже отсыпал что-то из принесенного им с собой флакончика, отдавал новые приказы, ему несли чистые тряпки, вино, иглы и нити, ножи — весь этот жуткий арсенал, которого я боялся также, как и когда сам лежал на этом столе.

— Ага… — бормотал великий лекарь себе под нос, — вот это место надо просто закрыть… вот, эта штука уже действует — боль стала маленькой, она испугалась нас с вами… это что же, у вас не было щита, и вы попытались отбить удар голой рукой в одной коже?

— И-и, а-а, — выдохнул лежавший мне в ухо. От него удушливо пахло розой.

Но мучения его были близки к концу.

И очень скоро стоявший на собственных ногах и отряхивавший липших к нему соратников непобедимый Абу Муслим уже говорил целителю, с детской искренностью улыбаясь еще мокрым лицом:

— Я никогда вам этого не забуду. И вам тоже, — последнее было обращено уже ко мне.

И мы с Ашофте одновременно приложили руки к сердцам.

Прошел еще один день, лихорадка моя спала, плечо дергало теперь уверенной и утихающей болью. И тут я понял, что хочется не просто пить — воду здесь носили всем, и помногу, — а и съесть что-то. Кроме той очень странной еды, которая иногда доставалась мне с какими-то непонятными промежутками: бледный суп с кубиками овощей типа редиски или с парой мясных жил, сероватый хлеб… Хотя спать все еще хотелось больше.

На четвертое, кажется, утро я вдруг обнаружил, что попросту хорошо себя чувствую — хотя ноги были еще слабыми, зато я теперь был весь каким-то непривычно легким и пустым внутри.

И непривычно злым. Мне чего-то очень не хватало.

Я начал обследовать то место, где оказался (о выходе из ворот пока думать не хотелось). Это был двор, большой двор с редкими деревьями, окруженный со всех сторон длинными галереями, покоившимися на деревянных и каменных столбах-колоннах. Все вместе — типичный караван-сарай (видимо, в прошлом тут он, из числа дешевых, и помещался). Но поскольку в городе уже было жарко, то большая часть больных, как и я сам, помещались под шатрами, рядами раскинутыми во дворе.

А сзади двора были кухни и — большая помойка. Состоявшая из глиняных сосудов и стоявших один на другом мешков. Располагалось же это все хозяйство на широких плитах из желтоватого камня.

И у самого краешка одной такой плиты я обнаружил выпавшую откуда-то довольно внушительную кучку абрикосовых косточек. Видимо, здешний повар бросил в котел сушеный урюк, а потом, употребив в дело мякоть, косточки выбросил, как и положено.

От ближайшего помойного мешка эти косточки лежали шагах в двух. То есть отдельно от всего остального. И хотя у меня не было никаких иллюзий насчет внешней стороны косточек — их мог даже обсасывать какой-нибудь человек, а то и животное, — а что касается ядрышек (я представил их себе весьма ясно, эти нежно-коричневые продолговатые ядрышки в морщинистой коричневатой кожице, со слегка горьковатой и скрипящей на зубах сердцевинкой), то их не касалось еще ничто в мире. Чище их ничего быть не могло.

Я внимательно огляделся по сторонам — никого.

Потом нашел поблизости подходящий камень.

Я остановился, только когда от кучки остались лишь пустые скорлупки, темные влажные пятна на которых быстро съеживались на солнце.

Посидел немного в задумчивости и сказал себе: не только для самого богатого человека Самарканда, но и вообще для любого человека ниже, наверное, пасть уже невозможно. Пора думать, что делать дальше.