Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов - Александр Етоев

Самая ‹…› река в Казахстане — это река Куланотпес («Кулан не пройдет»), которая впадает в озеро Тениз с юго-востока. Так как она со снеговым питанием, то после половодья уровень там сильно падает, но в озеро впадает река Нура с северо-востока, и, если у Нуры очень большой расход, то иногда, из-за малого уклона, река Куланотпес течет в обратную сторону.

Многоточием в угловых скобках я засекретил неприличное слово, но даже это нисколько не умаляет удивления от подобного сообщения! Река, текущая то вправо, то влево — это, согласитесь, не слабо!

А как вам нравится озеро, которое перемещается, меняя свое расположение каждые три года, так что нет никакой возможности изобразить его на географической карте? Вот сообщение Екатерины Таратуты на эту тему: «Оно (это озеро. — А.Е.) велико, но лодки по нему не ходят, потому что его вода такова, что пропитывает любую лодку в считанные минуты, как ее ни смоли. Пить эту воду нельзя, и тот, кто хочет не умереть в тех краях от жажды, должен уметь проглатывать лошадиную кровь». Добавлю для любознательных, что государство, где находится это озеро, называется Крорайна, или Кроран, части же его называются Чалмадана, Нина и Сача.

Да что далеко ходить! Буквально у нас под боком, в России, между станцией Кушавера и деревней Дворищи Хвойнинского района Новгородской области (или губернии? как там нынче делится территория?) есть такое озеро Светлое, которое раз в году проваливается в подземную щель и появляется в трех километрах к северу, возле поселка Прядино. Здесь его называют Мутным. Вместе с озером уходит вся рыба, и, говорят, был однажды случай, когда заснувший в лодке рыбак проснулся, причалил к берегу и не нашел дорогу домой. Потому что заснул на Светлом, а пробудился уже на Мутном.

Вот такие чудеса и открытия случаются еще в географии, если вы, конечно, интересуетесь в жизни чем-то большим, чем телевизор.

Герман Ю.

Писателя Юрия Германа интеллигенция 30-х годов сильно невзлюбила за то, что он написал сборник рассказов про железного Феликса. Его прозвали после этого то ли «певцом ЧК», то ли «чекистским подпевалой», не помню точно.

У меня были две книги этих рассказов в детлитовском довоенном издании с забавными картинками, опять же — забыл кого. На одной иллюстрации была изображена Каплан, которую схватили чекисты сразу после выстрела в Ленина, — замечательная картинка, особенно удался оскал на лице эсеровской террористки.

Обе книжки я подарил современному эмигрантскому писателю номер один Андрею Куркову, который в то время собирал любые книги о Ленине и называл свое увлечение «моя лениниана».

Бог с ним, с Курковым, вернемся к Герману. Его книги написаны очень стильно, это действительно хорошие книги. И «Один год», и трилогия о докторе Устименко, и повести предвоенных лет.

В дневниковых записях Евгения Шварца много говорится про Германа.

3-4 февраля 1946 г.: «…А в двенадцать приехал Юра Герман. Он прочел за ужином отрывок из своего романа. Интересно, весело, уютно, в меру точно, в меру мягко…».

27-28 апреля 1946 г.: «…Он умеет создавать в своих вещах (как и Каверин) уютную, как бы диккенсовскую обстановку. Только у Германа она ближе к жизни, и люди сложней, и любовь не столь пасторальная…».

А вот про личные отношения — запись 3 ноября 1953 г.: «…Друзьями не были мы никогда. Я в свое время, еще до войны, испугался некоторых не темных, а уж слишком ясных его черт, и мне с тех пор с ним неловко. Он обладает тем бесстыдным бешенством желания, которое украшает мужчину, когда дело касается женщины, и уродует, когда вопрос идет о собачьей чуши. Все позволено в любви и на войне. Возможно. Но есть еще и мир. Он талантлив. С ним не скучно. В Москве было даже весело. Но, увы, мне с ним неловко».

К списку достоинств Юрия Германа можно прибавить еще и то, что он дал русской культуре двух талантливых сыновей — Алексея и Михаила. Первый снимает хорошие кинокартины, в том числе и по книгам отца. Второй немножко пошел по отцовской линии, тоже пишет книги — правда, искусствоведческие и мемуарные.

Ну а про железного Феликса — почему нет? Жил на свете такой человек Дзержинский — хороший, плохой, не важно. След в истории оставил заметный — значит, по-своему, замечательный человек. А жизнь любого заметного в истории человека должна быть увековечена. Что Юрий Герман и сделал в меру своих способностей.

Гершензон М. А., писатель и переводчик

Давно, когда я был маленьким, радио в жизни в людей значило не меньше, чем теперь телевизор. Я очень хорошо помню, как буквально замирал от тревоги, слушая радиопостановку о Робин Гуде, самое ее начало — там, где два монаха едут на лошадях через лес. Шум деревьев, лесные шорохи, пересвист птиц, напряженный разговор всадников — все это создавало атмосферу беспокойства, чуть ли не страха; предчувствие грозящей опасности пугало и одновременно притягивало — хотелось спрятаться, убежать и невозможно было не слушать дальше. Потом появлялся Робин Гуд, начинались веселые приключения и напряжение исчезало.

Сама повесть Михаила Гершензона о Робин Гуде, по которой была сделана постановка, мной прочитана много позже. Читал я ее уже иными глазами, чем в детстве, уже замечая хитрости и всяческие тонкости мастерства, без которых печатный текст превращается в казенщину и тоску; читал глазами читателя, которому важно не только «что», но и «как».

Ведь бывает, в детстве книгу проглатываешь взахлеб, она врывается в твой мир, как комета, а потом, годы спустя, перечитывая книгу взрослым, замечаешь, как беден ее язык, как невзрачен он и убог, и герои в ней не люди, а манекены.

Вообще очень важно, как автор делает вещь, и особенно вещь для детей. Если книга сделана мастерски, если писатель чувствует, что именно этого слова требует эпизод или фраза, то он выигрывает у возраста, книга перерастает детство и становится достоянием всех. Андерсен, Кэрролл, Стивенсон, Марк Твен, Лев Толстой, Платонов, Евгений Шварц. Примеры можно множить и множить.

Стрела «воткнулась в землю, дрожа от злости».

«Дрожа от злости» — это находка. Таких находок у Гершензона много. Почти вся книга про Робин Гуда состоит из находок. Гершензон — человек большого литературного вкуса. Это для писателя много значит. И тем более — для читателя.

Вкус автора виден с первой же строчки, с первого предложения, как видны безвкусица и халтура. Ни того, ни другого не скроешь от умного, внимательного читателя.

Но по-настоящему я оценил талант и мастерство Гершензона, когда читал «Сказки дядюшки Римуса» Джоэля Харриса.

Мы не знаем, как звучат эти сказки в оригинале. Язык, на котором они написаны, настолько сложен и дик, столько вобрал он в себя ломанных, искаженных слов, которыми изъяснялось между собой местное негритянское население, жившее в позапрошлом веке по берегам Миссисиппи, что переводить его значит примерно то же, что со старофранцузского Вийона или Рабле. Или переводить на английский наших Бориса Шергина и Степана Писахова с их северным хитроватым говором.

Сам Джоэль Харрис, писатель и фольклорист, сказал о своей книге так:

«Моей задачей было передать легенды в их оригинальной простоте и в тесной связи с причудливым диалектом».

Поэтому писатель Михаил Гершензон эти сказки не совсем перевел, он их просто пересказал по-своему, словами, понятными нашим уху, уму и голосу. Точно также сделал позже Борис Заходер, переводя-пересказывая «Алису в Стране Чудес», «Мэри Поппинс» и «Винни-Пуха». Главное в переводе — не буква, главное — передать суть.

Имя Михаила Абрамовича Гершензона можно смело ставить на обложку «Сказок дядюшки Римуса» рядом с именем Джоэля Харриса. Он этого заслужил.

Книгу Харриса Гершензон перевел еще до войны, в 1936 году. Перевод Гершензона давно стал классикой. По-моему, невозможно уже представить Братца Кролика, Братца Лиса, Матушку Мидоус, Братца Черепаху и других персонажей сказки иначе, чем они существуют у Гершензона.

Если «Алиса в Стране чудес» может жить и читаться в переводах Демуровой, Щербакова, Набокова и так далее, и во всех она одинаково интересна, то со «Сказками дядюшки Римуса» такое вряд ли получится.

— Эй, там, погоди, Братец Кролик! — сказал Лис. — …Мне с тобой поболтать охота.

— Ладно, Братец Лис. Только ты оттуда кричи, где стоишь, не подходи ко мне близко: блох у меня сегодня, блох!

Эти «эй, там, погоди!» и «блох у меня сегодня, блох», органически вписывающиеся в разговор двух вечных соперников, Братца Лиса и Братца Кролика, сродни знаменитому «А вот она я!» Наташи Ростовой.

Я не знаю, почему это хорошо. Хорошо, и всё. Талант не подлежит объяснению.

А звуки, которыми буквально наполнена книга о Братце Кролике, — все эти «блям», «блип», «керблинк», «липпити-клиппити», издаваемые то дверьми, то лягушками, то коровьими рогами о ствол дерева, то водой, то лапами по пыльной дороге.