Грань - Ника Созонова

— Геннадий Владимирович, ну за кого вы меня держите? Я добрый, светлый и пушистый, как ископаемый зверь песец. И уж женщин не обижаю ни при каких обстоятельствах.

— Что же вы тогда, будучи кла-адезем достоинств, делаете в этом зловещем учреждении?

— Ответ прост: люди. Сколько себя помню, больше всего меня интересовали люди, а глубже, чем здесь, их не изучают нигде. Кстати, вы несправедливы к нашему учреждению: мы ведь ничего не меняем в человеческой психике. Мы лишь наблюдатели, мы просто смотрим.

— Смотрите и су-удите: кто нормален и достоин жизни, а кого нужно сгно-оить в месте худшем, чем тюрьма, или отправить на тот свет в течение со-орока восьми часов после вашего осмотра. Вы, случаем, бо-огами себя не ощущаете?

Я неопределенно пожал плечами и хотел ответить, но мне не дали раскрыть рта.

— А вы ни-икогда не задумывались, сколько гениев загубили — вот вы, лично, своим вердиктом? Ведь гениальность и сумасшествие часто ходят рука об руку, это уже в дре-евности было известно.

— Вы слишком поверхностно судите о моей работе. Впрочем, как и большинство обывателей. Поверьте, окажись вы внутри чужой психики, вы без труда отличите гениальность или талант от изощренного садизма, а воспоминания о реальных событиях от событий воображаемых.

— Да я не п-п-про это! Творцам можно простить гораздо больше, чем л-людям обыкновенным. Даже б-безумие, даже убийство!..

Скун не на шутку распалился. Он уже не пел, а заикался, в уголках бесцветных губ закипела пена. Лицо стало алым, особенно по контрасту с белоснежными волосами. Глядя на подобное воодушевление, я опять подумал, что этому человеку есть, что скрывать, и он не такой простой и милый, как кажется.

— Уж не себя ли вы причисляете к этим творцам, которым позволено то, чего не позволено 'тварям дрожащим'? Которым нужно прощать все, что бы они ни вытворяли? — осадил я его. — Читали, знаем, что классики по этому поводу думали.

Скун сразу скукожился и отвернулся.

— Да нет, что вы, Де-енис, — голос стал тихим и усталым. — Кто я? Я простой обыватель, ме-елкая сошка. Сойди я с ума и соверши преступление, про-ощать меня было бы не за что. Я ничего не оставлю миру в память о себе — ни картины, ни сти-ихотворения, ни научной теории. Впрочем, это пустой разговор. Я не сделал ничего за-апрещенного, и завтра, как я очень надеюсь, это недоразумение разрешится, и я отправлюсь домой — до-оживать свою скучную, размеренную жизнь.

— Я тоже на это надеюсь.

На этих словах я вышел. Мне становилось все любопытнее и любопытнее (как там, в детской книжке: 'все любопытственнее'!) Геннадий Скун со своей загадочной психикой плотно вселился в мое сознание. Гораздо плотнее, чем полагалось бы простому обывателю, мелкой сошке.

8.

Лору я посетил в тот же вечер, после работы. Скун не обманул: она оказалась милой девушкой и приятной собеседницей. Я даже позавидовал ее мужу — когда, открыв дверь, меня согрели искренней дружелюбной улыбкой. Алиса так не умела — она вообще улыбалась не часто.

На вид Лоре было лет двадцать пять. Похожа на отца, но если у того черты лица размыты, то в ней и нос, и подбородок, и скулы обрели четкость. Не красавица, но увлечься и даже влюбиться вполне можно.

Я представился. Лора — надо отдать ей должное — лишь на миг притушила улыбку. В глазах мелькнули испуг и настороженность. Но тут же справилась с собой и предложила чаю.

Пока чай закипал и заваривался, я обежал глазами квартиру Скуна. Чисто, опрятно, обои в тон мебели, зелень на подоконниках. Ни пыли, ни грязной посуды. Хотя, наверное, это дочка успела навести здесь порядок. При всей чистоте и аккуратности атмосфера дома отдавала безжизненностью, отсутствием индивидуальности — словно то был гостиничный номер или съемное на пару месяцев жилье.

Чай оказался душистым и крепким, как я люблю, а предложенное мне кресло — мягким и расслабляющим. Я смаковал напиток, поглядывая то на хозяйку, то на обстановку, а Лора не сводила с меня глаз, помешивая ложечкой в чашке, куда забыла положить сахар.

Я ждал, чтобы она заговорила первой, и девушка не выдержала. Когда жидкость в моей чашке уменьшилась на три четверти, Лора вскочила и принялась ходить по комнате.

— То, что вы в чем-то подозреваете папу, — это ошибка. Большая ошибка! Папа не мог сделать ничего дурного. Он очень хороший человек, можете спросить у всех, кто его знает!

— Я никого не подозреваю и не обвиняю ни в каких преступлениях. Проблема в том, что при плановой проверке в психике вашего отца случайно обнаружился 'заслон'. Это явление, при котором часть воспоминаний словно наглухо запирается от мада. Оно встречается крайне редко, и потому не могло не заинтересовать. К чему человеку в наше время иметь какие-то тайны? Все мы должны быть открыты и кристально прозрачны, не так ли? Вы не согласны со мной? Я пришел в надежде на вашу помощь: как самый близкий ему человек, вы можете подсказать, что является для вашего отца наиболее личным, глубоко интимным — куда он не хочет никого впускать.

— Чтобы вы залезли туда и истоптали самое личное и дорогое своими грязными сапогами?! Ох, простите — своим тактичным присутствием? Ну уж, нет! С чего вы вообще взяли, что я стану вам в этом помогать?

Я посмотрел на нее с сочувствием.

— Мне казалось, вы любите своего отца и желаете ему только хорошего. Общение с 'Мадонной', знаете ли, не самая приятная процедура для 'ведомого'. Я все равно узнаю, что мне нужно, просто для этого потребуется больше времени и больше контактов.

Лора вновь пометалась по комнате и резко остановилась напротив меня.

— И что вы будете делать, когда найдете 'заслон'? Ведь его так просто не снять, насколько я понимаю.

— Это уже моя забота. От каждой двери имеется свой ключ, проблема лишь в том, чтобы отыскать его. А в этом я профессионал, поверьте.

— Хорошо, — она присела на диван, смирившись. — Я согласна с вами сотрудничать. Не ради ваших исследований — они мне глубоко безразличны, ради папы. Я хочу, чтобы ошибка поскорее разъяснилась и он вернулся домой. Но, говоря по правде, не представляю, чем могу вам помочь. Я совершенно не в курсе, что именно папа пытается скрыть. Могу только предположить, что это как-то связано с мамой. С ее смертью. Папа любил ее — очень сильно, нереально сильно. И она отвечала ему тем же. В детстве я бешено ревновала их друг к другу: они были так замкнуты на себе, что для меня почти не оставалось места. Вдвоем они были совершенны, как круг или сфера, а я была лишней деталью, нарушавшей целостность. А потом мама умерла. Да, оно самое — 'отказы', будь они прокляты. Я была уверена, что папа уйдет за ней. Первые дни он был как мертвый — не ел, не спал, не разговаривал. Ночами сидел у окна и смотрел во тьму. Я старалась быть с ним неотлучно, но он меня не замечал. И выражение глаз у него было… словами не передать. Потом стал постепенно выкарабкиваться — начал гулять в одиночестве, есть, спать. Однажды он вернулся с прогулки почти прежним — оживленным и разговорчивым, и принес мне чудесный подарок — браслет с бирюзой. Вот, — Лора повертела рукой, показывая нечто изящное, серебряное с голубым. — Помнится, мы тогда долго сидели на кухне, впервые после похорон мамы. И он заплакал — первый раз за все время. Благодарил меня за любовь и заботу и снова плакал, безудержно, как ребенок. А я радовалась, как ни дико это звучит: ведь я впервые почувствовала, что он меня любит. Меня, а не только маму. Я обрела отца, а он… Он вернулся к жизни. Пробудились новые силы и новые интересы. К прежней работе своей охладел, устроился сторожем — чтобы больше было времени для чтения и прогулок… У меня к вам большая просьба: пожалуйста, если вы поймете, что 'заслон' стоит именно на этих днях, не ломайте его. Уверяю вас, безумия или жестокости вы там не найдете — будет лишь одно кромешное горе. Вам это не принесет никакой пользы, а папе будет нестерпимо больно.