Булгаковиада - Владимир Рецептер

Михаил Булгаков

Этот черновик датирован 26 октября 1932 года, и повторение даты в тексте – одна тысяча «не позднее 26 октября 1932 года» – привели Р. к выводу о том, что Е.И. Чесноков (или Т.И.Бережной) первую тысячу привез в Москву нынче же и, скорее всего, сидел рядом, в кабинете Булгакова, участвуя в составлении хитрого письма…

Почте предоставлялась доставка второй тысячи, и тут Михаил Афанасьевич был вынужден о себе напомнить.

Пушкинский дом, ф. 369, ед. хр. 144.

6 ноября 32 г., Москва

Милый Тимофей Иванович,

у меня есть срочный платеж. Поэтому у меня к Вам просьба – пришлите мне следуемые мне деньги именно к этому сроку.

Если кто-нибудь от Вас едет в Москву, было бы хорошо, если бы он передал деньги мне лично. Если же нет – я полагаю, что лучше всего было бы перевести их мне молнией с одновременной посылкой мне молнии-телеграммы, где был бы указан номер перевода.

Привет театру. М. Булгаков

Б. Пироговская, 35а, кв. 6

Пушкинский дом, ф. 369.

16 ноября 1932 г.

Телеграмма

Ленинград, Фонтанка, 65, Театр

Шапиро, Чеснокову

Жду условленную тысячу молнией.

Бережной не ответил на спешное письмо. Булгаков

И тут же квитанция от 16 ноября 1932 года за № 126, документ о приеме телеграммы и уплате за нее 2 рублей 75 копеек…

Ответ Чеснокова – молниеносен…

Телеграмма

Булгакову, Б. Пироговская, д. 35а [41]

17 ноября 17 ч. 15 м.

Связи финансовыми затруднениями (высылаем) декадный срок не сердитесь Привет Чесноков

Здесь становится очевидно, что стороны исполнены взаимной приязни и мучатся одним – невозможностью увидеть «Мольера» на сцене БДТ… И еще…

Чем хорош архивный документ?..

Прикасаешься к тому же листку, которого касался автор.

В момент касания время скрывается в небесную щель и исчезает, как летающая тарелка…

11

Прежде ноябрьской переписки случилась сентябрьская встреча, о которой рассказала Елена Сергеевна.

– Но, очевидно, все-таки это была судьба. Потому что, когда я первый раз вышла на улицу [После двадцати месяцев сиденья взаперти. – В.Р .], я встретила его, и первой фразой, которую он сказал, было: «Я не могу без тебя жить». И я ответила: «И я тоже». И мы решили соединиться, несмотря ни на что. Но тогда же он мне сказал то, что, я не знаю почему, но приняла со смехом. Он мне сказал: «Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках…» И я, смеясь, сказала: «Конечно, конечно, ты будешь умирать у меня на…» Он сказал: «Я говорю очень серьезно, поклянись». И в результате я поклялась…

Потом была странная переписка с ее мужем, и Булгаков вывел на листке: «…я виделся с Еленой Сергеевной по ее вызову, и мы объяснились с нею. Мы любим друг друга так же, как любили раньше…» Он просил ее мужа «пройти мимо» этой любви, но Шиловский, не заботясь о тоне, вызвал его для разговора один на один, и Елена Сергеевна, проводив Булгакова, пряталась на другой стороне переулка, за воротами церкви…

При встрече соперников на сцене снова появился пистолет, и бледный Булгаков, чувствуя себя персонажем еще не написанной пьесы, сказал:

– Не будете же вы стрелять в безоружного?.. Дуэль – пожалуйста!.. [42]

Но как бы там ни было, они соединились, «Мастер» и «Маргарита», и вместо новой квартиры Михаил Афанасьевич подарил Елене Сергеевне нечеткую фотографию того же кабинета на Пироговской с двумя ступеньками вверх и надписал: «Елене от Михаила»…

Это случилось в начале сентября 1932 года. В середине октября они уехали в Ленинград для переговоров с театрами…

Сперва не могли вспомнить, с кого началось…

Ни Юрский, на Басик, ни Кочерга…

И Р. ломал голову… Никак…

Память подводит, когда повтор становится ритуалом.

С кого же начался ритуал?..

Стали рассуждать вместе и порознь: Изиль Заблудовский, зав. костюмерным Татьяна Руданова, главный машинист сцены, заслуженный работник культуры Велимеев Адиль…

Большинство считало – с Паши Панкова, но двое называли Ефима Захаровича Копеляна…

Логика была такова: «Мольер» вышел в 1973-м, Юрский уехал в Москву в конце 1977-го и до последних дней в Ленинграде «Мольера» играл. Не могло же быть, чтобы декорация идущего спектакля пошла на другой…

– Неэтично, – сказала Таня…

Сомнения сняла Люся Макарова, вдова Копеляна. И тут все прояснилось.

Событие было настолько катастрофическим, что логику никто не искал, а этика была одна: сделать для него все, что только возможно…

Растерянный Гога так и сказал Кочергину:

– Сделайте что-нибудь…

И Эдик вспомнил, как, уезжая в санаторий, Копелян бросил ему в актерской раздевалке:

– Ну держись, работай!..

Как будто прощался… Как будто было предчувствие…

Для Р. началось со звонка Гриши Гая, который глухим голосом без всяких подъездов сказал: «Умер Фима». Было 6 марта 1975 года.

Р. сказал свое «не может быть» и, связанный с Гаем тяжелой паузой, увидел первую встречу, и вторую…

Когда при знакомстве с театром показывал худсовету сцены из «Гамлета», обратился к Копеляну как к первому артисту, сказал лично ему: «Старый друг», – а тот хмыкнул в знаменитые усы…

Потом – «Синьор Морио пишет комедию», и Р. поражается, как мощно думает Копелян на авансцене, как плавятся темные глаза в жару воображения…

«Автор, автор, и впрямь сочинитель, а не актер», – подумалось ему…

Однажды Р. взял газетный портретик на телепрограммке, зашел в гримерку через две двери от своей, сказал в полушутку:

– Подпишите, Ефим Захарович.

Все помнили, как Кира Лавров беззаконно затесался в массовку в «Традиционном сборе», подошел к Фиме за автографом, а тот чуть не упал со смеху на сцене. Копелян газетный свой портретик взял, надписал, и получилось серьезно, память на всю жизнь. По щедрости душевной он отметил талант молодого артиста и – по ошибке – ум его, что, разумеется, льстило самолюбию, но, главное, убеждало в сердечном расположении самого Копеляна, а уж этим можно было гордиться, не задумываясь о наличии отмеченных качеств…

В «Карьере Артуро Уи» Копелян – Эрнесто Рома, а Р. – Инна, его правая рука, оба предчувствуют смерть, оба падают, расстрелянные штурмовиками в железном гараже…

В «Трех сестрах» – однополчане, мечтатели, офицеры, он – Вершинин, Р. – Тузенбах, споры о будущем, пожар, его расставанье с Машей, моя смерть…

Его смерть…

Кочергин до сих пор уверен, что виноват театральный доктор, лечил от желудка, отправлял дважды глотать кишку, а был инфаркт…

Ни «Дюн», ни «Белых ночей» еще не построили, несколько домишек в «Мельничных ручьях» – весь санаторий…

К нему приехала Люся, привезла вкусненького, позвала домой:

– Поедем, Фима, поживешь на даче, с человеком, с собакой…

У них был фокстерьер по кличке Пеле, веселый мальчик, прыгучий, любил Фиму больше всех, лизал в усы, глаза, уши…

– Нет уж, я тут доживу свой срок, – опять странная фраза…

Проводил Люсю до станции, пошел обратно… Плохо…

Пока вызывали врача, пока что…

Привезли мертвого на Бассейную, в первой комнате ходили, говорили, Люся упала в другой, Пеле забился под кровать, дрожал…

После Фимы прожил еще пару лет…

Копелян пришел в БДТ как раз в том году, «мольеровском»… В книжке о театре издания 1939 года сказано: «Копелян Ефим Зиновьевич – артист. Поступил в 1931 г. Швейцар, 1-й носильщик – “Человек с портфелем”, Мальчик, Слуга в гостинице – “Слуга двух господ”» и т. д.

В книгах того времени много ошибок и опечаток. Мы знали его не как Зиновьевича, а как Захаровича. А потом, когда прославился в десятках фильмов и озвучил народный сериал «Семнадцать мгновений весны», стали, любя, называть Ефимом Закадровичем…

Александра Павловна Люш сказала о начале 30-х:

– О нем шутили тогда: «У нас один армянин в театре, и тот – еврей!..»

Однажды, пробегая мимо Монахова, Фима сказал ему «Здрасьте!» и сделал ручкой «Привет»…

Монахов, как громом пораженный, остановился, низким голосом оскорбленного короля спросил:

– Это вы мне сделали ручкой?..

Теперь, как громом пораженный, застрял у стены Копелян.

Других вольных жестов по отношению к Монахову в истории БДТ не отмечено…

Через четыре года Фима Копелян играл выпускной спектакль студии «Бешеные деньги», и в роли купца Большова, в подобранном костюме, был юрок и смешон. Тонкая шея вертелась в широком воротнике, но уверенность в себе была отменная.

Когда действие завершилось, Монахов положил ему на плечо руку и сказал:

– Лет через двадцать будешь настоящим актером…

Николай Федорович Монахов медленно шел по Фонтанке. По той, другой ее стороне, чтобы, дойдя до Лештукова моста и переходя по его досчатому настилу, как всегда, поклониться Пушкину и Глинке.

Так было у него заведено.