Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

После утопии, в 1954 году, Пластов пишет картину «Весна». Голая женщина с розовыми сосками и крутыми бедрами, между которыми витает запах влагалища, только что подмытого в бане с особым русским пристрастием, под весенним снегом на корточках перед ребенком — это вам не эренбургская оттепель. Это — возвращение домой, в семейные ценности, в частную жизнь, из которой теперь через форточку видно, что такое — смертельно мечтать.

Вызванный из Стокгольма работать помощником Молотова в 1944 году, отец стал свидетелем и проводником военной политики СССР. При его участии готовились проекты многих писем Сталина к Рузвельту и Черчиллю.

— Сталин вел войну в расчете на продвижение революционных идей в Европу. В беседе с Морисом Торезом, которую я переводил, он сказал, что, не будь Второго фронта, мы бы пошли еще дальше и французские коммунисты произвели бы в своей стране необходимые перемены.

Еще до выступления Черчилля в Фултоне Сталин, по словам отца, «делал ставку на третью мировую войну. Он мыслил мировыми категориями. В отличие от Гитлера, Сталин думал и о победе над США. Он все хотел. Он был последовательно направлен на всемирную революцию, на установление господства во всем мире».

— Я тоже допускал в перспективе возможность мировой революции, — добавил отец.

— Значит, мы развязали «холодную войну»? — спросил я, ловя себя на мимикрическом употреблении «мы» вместо обычного для меня либерально-интеллигентского, обращенного к советской власти «они».

Отец не спеша кивнул.

— Ты любил Сталина?

На мой вопрос отец отвечал по-разному в разные годы. Сначала утвердительно, затем все более и более затруднительно. Но он никогда не отвечал отрицательно. Он видел в Сталине «магнетическую» личность мирового масштаба.

— Когда я увидел его первый раз, я опешил. Землянисто-смуглое, несвежее лицо было в оспинах. Левая рука висела без движения. Он поднимал ее другой рукой, закладывал в карман. Но, даже сидя спиной к двери, я чувствовал, когда Сталин входил в свой кабинет. Сталин заполнял пространство, выдавливая из него все остальное.

Я напомнил ему слова Хрущева о том, что Сталин руководил войной по глобусу. Кстати, именно этот глобус подорвал веру моей мамы в тайный доклад Хрущева — она сочла слова излишне мстительными. Отец рассмеялся. Он принимал участие в беседе Сталина с тремя западными послами в разгар берлинского кризиса в начале августа 1948 года. Мир, как пишут в газетах, был тогда на грани войны.

Сталин держался спокойно, курил свои любимые папиросы «Герцеговина флор», не затягиваясь. Папиросы часто гасли. Бумаг перед собой Сталин не держал, заметок не делал. Разговор шел о праве союзных держав иметь свои войска в Берлине. Американский посол Беделл Смит как генерал и бывший начальник штаба Эйзенхауэра строил аргументацию на военных доводах. Советский Союз, доказывал он, создавая трудности для западных держав в Берлине, нарушает союзнический договор:

— Командование США не возражало в свое время против того, чтобы советские войска первыми заняли Берлин.

— Вы не могли тогда вступить раньше нас в Берлин: не успевали, — глядя прямо перед собой, мягко возразил Сталин.

Отец из гордости за страну даже положил ногу на ногу, но быстро одумался, вслушиваясь в тихий голос. Он видел, как Сталин восстанавливает по памяти ход берлинской операции день за днем. В то время как части Первого Белорусского фронта маршала Жукова и Первого Украинского фронта маршала Конева укрепились на позициях в 60–80 км от Берлина, американскую армию генерала Паттона отделяли от города с запада 320–350 км. Прорвав мощную оборону противника на Зееловских высотах, Красная Армия на пятый день операции приступила к штурму Берлина; уже на следующий день завязались уличные бои. Уши американского посла горели.

— Таковы факты, — заключил Сталин. — Если вы мне не верите, пойдемте в наш архив, я покажу вам генштабовские карты того времени.

— Нет, — смущенно ответил американский посол. — Я вам верю, господин генералиссимус. Спасибо.

Поджарый Беделл Смит был побежден. Сталин развивал победу. Теперь он выступал как последовательный защитник целостной Германии.

— Посты вокруг Берлина мы снимем. Это технический вопрос. Но вы снимете вопрос о расколе Германии.

Послы (с усмешкой заметил мне отец) вежливо, но изо всех сил упирались.

— Нейтрализация Германии, — не выдержал я, — означала бы для Запада полную катастрофу!

Моя агрессивность насторожила отца. Я прикусил язык.

— Ну, это да, — раздумчиво согласился отец, словно рассматривая шахматную партию. — Но все же Сталин ошибся.

— В чем?

— Сталин продвигал Де Голля, поддерживал идею величия Франции. Он знал, что Де Голль терпеть не может американцев. Надо было идти на более тесный союз с Францией. Де Голль хотел Рейнскую область. «Если бы Франция ее получила, Аденауэр стал бы моим заклятым врагом», — сказал мне Де Голль в свое время.

Суперсталинская критика Сталина, с расчетом на то, что апокалиптический, смертельно раненный зверь капитализма отползет на Британские острова, показалась мне тем более интересной, что отец в 1990-е годы, в отличие от многих других ветеранов советской дипслужбы, включая барского покойника с колодкой орденов, сделал в отношении России свой антикоммунистический выбор.

— Но Де Голль все равно высоко ценил Сталина, — добавил отец. — Когда в 1956 году мы с послом Виноградовым посетили его, — речь зашла о репрессиях. Он сказал: маленький человек делает маленькие ошибки, а большой — большие.

Возникла галлюцинация отцовского разорванного зрения. Отец не мог посмотреть на события изнутри и издалека, новые знания не монтировались с синхроном — впрочем, он как-то честно признался мне в этом. Но логика Де Голля, вызвавшего русских дипломатов, под предлогом консультации по своим мемуарам, с тем, чтобы разобраться в секретном докладе Хрущева, до сих пор мне кажется отвратительной. Или ты Ницше, или — слуга народа: Европа создана на этом разделении ролей.

Меня же как раз устраивал Ницше. Чем больше мой отец сомневался в Сталине, тем больше Сталин начинал меня интересовать. Я не хотел играть с его образом, как это делали соцартисты, но в тот момент европейской культуры, когда художник стал интереснее своих произведений, когда он их собою подменил, Сталин оказался могучим предтечей этого поворота. Человеческий материал превратился в основы его инсталляции.

— Почему именно Молотова на Западе называли Мистер Нет? — спросил я отца, отмахнувшись от собственных мыслей, которые я бы никогда не мог с ним обсудить.

— Часть большой игры, — улыбнулся отец. — Распределение ролей. Молотов как bad guy[8] вел переговоры с «западниками» к срыву. Роль Мистера Нет как нельзя лучше подходила к его характеру. Он был начисто лишен чувства юмора. Но затем появлялся good guy[9] Сталин, начинались улыбки.

Молотов, по словам отца, был сухим, докучным, хотя и образованным человеком. Во всяком случае, он был, видимо, единственным членом Политбюро, который после смерти Жданова мог твердо сказать, что Бальзак никогда не писал роман под названием «Госпожа Бовари». Он любил долгие прогулки на природе, катался на коньках, пил нарзан с лимоном и обожал гречневую кашу. Однажды он озадачил отца:

— Что вы знаете о пользе гречневой каши? Узнайте и доложите!

Идея долголетия, как это нередко случалось у коммунистов, была для него заменой бессмертия. В частном порядке Молотов проявлял интерес не только к гречневой каше. В 1947 году в СССР прошла денежная реформа. Спустя полтора года, как-то ночью, Молотов спросил отца:

— У вас нет случайно при себе денег?

— Денег? — изумился отец и стал хлопать себя по карманам, чтобы с готовностью вынуть кошелек.

Премьер-министр с интересом рассматривал денежные знаки своей страны.

— Хорошие деньги, одобрил он.

По многолетним наблюдениям отца, Сталин считался только с Молотовым. Остальные были исполнителями. Они вдвоем правили Советским Союзом. К ним наверх стекались, по их же требованию, все вопросы предельно централизованного государства, от глобальных — до покроя дамских кофточек и московских уборных, за отсутствие которых Сталин отчитал Хрущева в самый разгар великого террора. Сталин был в ответе даже за малую нужду своих граждан.

Роль института помощников, готовивших для доклада свои рапортички, объединявшие 12–15 документов с пометами: 1А (самые срочные), 1 (срочные) и «прочие», — трудно было переоценить. У помощников «большой хозяин» Сталин и просто «хозяин» Молотов ценили инициативу и даже поощряли некоторое свободомыслие (которое я любил в отце; он даже позволил себе несколько раз в один присест на советской даче под Нью-Йорком обыграть в шахматы великого советского инквизитора Вышинского. Тот не простил отцу, вычеркивая его ежегодно из мидовского списка желавших улучшить свое жилищное положение. Отец в конце концов обратился к Молотову, который злился, когда к нему обращались за личной помощью, пользуясь служебным положением, — но подписал отцовскую просьбу — через годы отец с удовольствием нес гроб Вышинского на своих плечах по парижскому аэродрому Бурже). Начальство допускало споры с собой до принятия решения. Так обстояло дело и с американским планом Маршалла, когда Молотов, спровоцированный своим аппаратом, согласился было его в принципе принять, но тут Сталин резко одернул соратника.