Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве - Алексей Колобродов

Здесь, кстати, просится отступление «Путин и Кох». Точнее, конечно, с привычных позиций литературоцентризма —

Кох и Путин

Он появляется уже на первых страницах первого же «Ящика». Нередкая для русского застолья практика.

«Путина я знаю давно. По Питеру. Тот же самый Володя Путин. Только, может, более сдержанный, немножко больше дистанция…»

Так, с аккуратной, без перебора, симпатией говорят про одноклассника, с которым не было особой дружбы, но который сделался большим человеком. «Больше дистанции» — это, сами понимаете, о чем — по возможности не доставать старым знакомством. Не предлагать интим.

Однако сказано это еще «до первой бутылки», на поздней заре путинизма, в 2002 году. До объявления «суверенной демократии» и, что принципиальней для нашей темы, посадки Ходорковского. Кох, надо сказать, раннего Путина как-то пропустил. Сначала делал бизнес, а потом со смаком разбирался с Гусинским. В «Ящике» мемуар уже не воспроизводится (есть ироничная реплика о Путине, когда Кох вспоминает Собчака — впрочем, в оценке порядочности Путина по отношению к Собчаку он совпадет с Бадри), зато начинается анализ.

Владимир Путин как человеческая личность Коха интересует мало. Его занимает явление «владимирпутин» (в одно слово, с маленькой буквы, по выражению журналиста и блогера Дмитрия Губина).

Поэтому разбор начинается, естественно, с чекизма (об этом феномене относительно Путина — см. мой очерк «Поэма без Медведа»). Свинаренко и Кох, вспоминая 1983 год, рассуждают о Юрии Андропове.

«Свинаренко. Смысл того года такой — это был первый приход чекиста во власть.

Кох. Да. Это был как бы Иоанн Креститель.

С. Я хотел сказать „Креститель“, но смолчал. А ты не подумавши ляпнул.

К. Почему не подумавши?

С. Ну какой из чекиста креститель?

К. Ну не будешь же ты отрицать, что В. В. Путин — это Христос русской земли? Или ты против? В глаза, в глаза смотреть!

(…)

С. Ты, может быть, сравнивая Путина с Христом, хочешь сказать, что оба непонятно чем занимались большую часть жизни?

К. А потом сразу — оп, и вход в Иерусалим».

Игорь Свинаренко предается ироничной конспирологии в духе упомянутого Проханова (и множества других пикейных жилетов, в том числе западных):

«Допустим, в комитете поняли, что скоро все грохнется. Они сели заседать. Мол, давайте уйдем, и пусть власть возьмут демократы. (…) В 83-м была репетиция. В 2000-м они взяли власть, но перед этим ведь в 91-м отдали. Как это могло происходить? Они забрали золото партии, выкинули из окна Кручину, управделами ЦК, который этим золотом ведал, и бабки пропали навеки. Золото вложили в бизнес, на который поставили либо чекистов, либо стукачей. А демократы пусть друг друга обольют грязью и все разворуют, покажут, на что способны…

К. А потом мы этим же бизнесменам-евреям подсунем нашего Вову Путина, они, как мудаки, приведут его к власти, и он их потом удавит.

С. Ну как? Красивая версия?

К. Не может такого быть. (…) Все прекрасно — кроме одного. Для того чтоб такой проект поднять, тяжелый, сложный, с богатым андеграундом — нужен же был мозговой центр, должен быть руководитель проекта, некий моральный авторитет, который где-то за кулисами сидит и дергает за ниточки, и все работает… Кто он? Кто?»

Таким образом, Альфред Кох прямо-таки с фотографической точностью набрасывает портрет мощного Старика из «Меньшего зла» Юлия Дубова. А Игорь Свинаренко воспроизводит конспирологическую интригу прохановского «Господина Гексогена». Правда, на роль Старика собеседник Коха сватает Анатолия Чубайса — ему, мол, все равно не привыкать быть виноватым во всем…

«Кох. А вот гораздо хуже и опасней для нации в целом, особенно для такой незаконопослушной нации, как русские, когда твердая рука не является твердой. И в глубине души, сам перед собой, человек это понимает.

Свинаренко. Это ты про Андропова?

К. Я сейчас говорю о другом человеке.

С. А, есть такой человек, и вы его знаете.

К. Да-да. И наверняка в глубине души он понимает, что никакая он не твердая рука. Что это свита играет твердую руку. А свитою он не управляет. (…) И тогда, чтоб не упасть в грязь перед свитой, нетвердая рука начинает играть твердую руку. И обычно переигрывает. Как тот прокурор у Войновича, который боялся, что все узнают, что он добрый, и, чтоб не узнали, всем выносил смертные приговоры».

Дальше застольный разговор по обыкновению сползает на «пидорасов» — латентных и настоящих.

В контексте той же беседы-воспоминания о 83-м годе Кох набрасывает эссе с характерным, повторяющим пассаж о твердой руке зачином. «На мой взгляд, нет ничего более опасного для гражданского общества, чем спецслужбы у власти».

И хотя Кох предпочитает подчеркнуто не конкретизировать («КГБ там, или ФСБ, ЦРУ, Ми-6 или Моссад. Просто — спецслужбы»), в его кратком очерке тайнополицейской ментальности легко угадываются весьма узнаваемые черты. Много ли Альфред Рейнгольдович встречал чекистов, достойных подробного воспоминания и психологического анализа? Ну, наверно, попадались и такие. Значит, из сумятицы лиц и впечатлений получился парадный портрет, тот самый, что ныне украшает все отечественные присутствия.

Тут я позволю себе лирическое отступление.

Знал я примерно пятерых чекистов, каждый из которых имеет право сказать: «На его (Путина) месте мог бы быть я».

Или «Ну чем я хуже?».

Слоганы можно носить на себе в виде значка или бейджа рядом с другими, например «бывших не бывает».

Во-первых, все они сейчас в возрасте 55 плюс-минус пять и уволились из органов либо полковниками, либо под. Нет, один всё же старшим лейтенантом — его в раннюю перестройку публично разоблачил им же когда-то завербованный стукач.

С другим, старше по званию, приключались истории круче — возглавляя в ранние 90-е некий галлюцинаторный Центр борьбы с коррупцией (от первой ЛДПР-Госдумы), он обходил коммерсантов для задушевных бесед, смысл которых сводился к генетическим познаниям о чекизме и намекам на пожертвования в пользу борьбы с коррупцией. Тогдашние коммерсанты не были по-нынешнему пугливы, напротив, не от хорошей жизни агрессивны, и один еврейский банкир, прикинувшись тугодумом, усыпил-таки бдительность отставника до называния конкретной цифры, и записал беседу на видео. Но выгнали борца с коррупционерами не за это, а за то, что — то ли чуть раньше, то ли годом позже — назначил стрелку бандитам прямо у дверей Серого дома по ул. Дзержинского, где издавна располагается штаб-квартира саратовской ФСБ. А еврейский банкир, через десяток лет сделавшись провинциальным олигархом, издателем и оппозиционером, выложил архивное видео в Интернет, когда экс-чекист опять возглавлял борьбу с коррупцией в областной Общественной палате. И продолжает возглавлять.

Во-вторых, после увольнения никто не ушел в частную жизнь, но все занялись… Как бы обозначить эту субстанцию, пахучую смесь из политики, бизнеса, медиа с неизбежной поправкой на жалкий наш провинциальный масштаб?..

Всех их действительно со страшной силой тянет в массовые коммуникации. Тот, которого стукач разоблачил, сейчас руководит филиалом государственного ТВ-канала, а до этого рулил в местном правительстве департаментом информации, а еще раньше издавал газету «Новый стиль», параллельно возглавляя структуру в поддержку приватизации, куда его определил старый приятель, однокурсник и сослуживец. Этот сослуживец, в свою очередь, взлетел выше их всех, много лет состоял при Чубайсе (пресс-секретарем!) и регулярно упоминаем Альфредом Кохом в «Ящике» в связи с другой тарой — коробкой из-под ксерокса.

Эта коробка достала его по жизни так основательно, что в какой-то год он, баллотируясь у нас в Госдуму, по смутной ассоциации придумал себе слоган «промышленный дипломат». Избиратель (который тогда еще голосовал) соединил в массовом сознании обе емкости, коробку с дипломатом, и округ выиграл коммунист. Однако у «промышленного дипломата» всё, в общем, и в Москве сложилось — а в нашем городе он издает газету с оригинальным названием «Газета недели». Вступил в партию Прохорова, но после известных событий решил посвятить себя правозащите.

Тот самый, который борец с коррупцией, тоже издает. Газету для и про пенсионеров, «Отображение», кажется. Там, критикуя вашего покорного слугу, припоминает полицейские академии: знаете, мол, почему Колобродов, когда ведет свою передачу, держит руки в карманах? А потому, что на блатном языке это означает готовность к нападению… С языками у него свои отношения: он накатал на меня заяву в милицию по клевете. «Да я же их читал»: симпатичная барышня-дознаватель вместе со мной потешалась над грамматикой, а я — в одиночестве уже — над стилистикой. Как с такими познаниями он брал, согласно его задушевным беседам с предпринимателями, дворец Амина или шаха Резу Пехлеви — не совсем понятно. Впрочем, это я к чекизму снобистски придираюсь. Нечто подобное встречаем у Сергея Довлатова.