Откровение Егора Анохина - Петр Алешкин

— Вот… Дал кум… Митенька… Митенька Павлушин.

— Шевелиться надо было… Час давно прошел, — буркнул Маркелин и кивнул в сторону омета.

Старуха перестала дышать, икнула громко и, не отрывая взгляда от лежащего на боку сына, двинулась к нему, путаясь непослушными ногами в высокой траве, подошла, встала на колени, тронула за плечо и громко прошептала в тишине:

— Сынок, я принесла! Кум дал… Вот они, — раскрыла ладонь, и скомканные деньги упали на солому, застилавшую землю.

Егор отвернулся и увидел мать. Она, спотыкаясь, чуть ли не бегом вела на поводу Чернавку: не взял, значит, Чистяков. А возьмет ли Маркелин? Ведь ему деньги нужны, а не лошадь… Наперерез матери от Ольги Николаевны неспешно трюхал на коне, прижимая к груди четверть самогона, красноармеец. Посреди луга он почему-то остановился, глядя пристально в сторону Угла. То, что его заинтересовало, не видно было отсюда за избами и садами. Красноармеец крикнул что-то, выронил четверть. Слышно было, как она сыто и громко крякнула, разбилась. Красноармеец натянул поводья, круто разворачивая своего коня, хлестнул его и поскакал к церкви, крича на ходу: «— а-анда-а-а!»

Маркелин понял, что крикнул боец, кинул шашку Егору, заорал:

— По коням!

И бросился к своему белому коню. Легко, ловко взлетел в седло. Красноармейцы суетились возле коней, взнуздывали. Кучер тачанки кинулся к лошади, запрягать. В это время из проулка выскочили наметом всадники с обнаженными клинками. Они, пригнувшись к седлам, неслись сюда, поднимая пыль. Пешие красноармейцы во главе с Пудяковым затрещали торопливо из винтовок. Пулеметчик вскочил в тачанку, стоявшую боком к летевшим мимо матери Егора всадникам, пытался повернуть пулемет, но понял, что не успеет, слетел вниз и помчался за избу вслед за Пудяковым и Мишкой Чиркуновым. А конные во главе с Маркелиным удирали мимо церкви. Топот коней, крик — «Ура-а!» — приближались. Скрылась в пыли мать. Егор кинулся к сараю, приоткрыл дверь, нырнул в него, к пленникам.

— Что там? — спросили у него тревожно.

— Банда.

— Слава те Господи, — перекрестился Николай. — Услышал наши молитвы…

Хлопали выстрелы; конский топот, вскрики доносились, потом распахнулась дверь, закричал весело молодой парень в серой, в клеточку, рубахе:

— Выходи! Свобода!.. Степаныч вам кланяется.

Егор знал, что Степанычем звали Антонова. Но он далековато, под Кирсановом. Правда, в Уварове, говорят, не раз бывал. Но как сюда попал?

Мать встретила Егора и Николая у двери, рыдая, обняла, вцепилась в обоих сразу, приговаривала только одно слово сквозь слезы:

— Сыночки… Сыночки…

Двор Гольцова заполнялся людьми, всадниками. Появились бабы, мужики, сидевшие по домам при Маркелине. Одного за другим приводили пойманных красноармейцев. Приволокли связанного Пудякова, мордастого красноармейца. Егор выискивал глазами Мишку. Где он? Поймали ли его? Нигде не видно. Анохин подскочил к Пудякову, схватил за грудки, встряхнул, крикнул в его испуганное лицо?

— Где Чиркунов?

— Удрал…

— Куда?

— Туда… за избу, — показал Пудяков.

Егор кинулся за избу Гольцова с шашкой в руке. Там пусто, никого не видно. Куда бежать, где искать, непонятно? Может, он успел к речке сбежать, в кусты спрятаться. Не уйдет, никуда не уйдет! Егор постоял, постоял и понуро поплелся к людям, к матери.

Вернулись всадники, преследовавшие Маркелина.

— Антонов! Антонов! — прогудело в толпе коротко.

Подскакал, спрыгнул первым худощавый чисто выбритый рябоватый всадник, спрыгнул с коня, чуть присев, согнув ноги в коленях. Брюки его с внутренней стороны штанин обшиты коричневой кожей, чтоб не протирались о бока коня. Улыбнулся крестьянам, глядевшим на него, хотел что-то сказать. Но тут мать Егора кинулась к нему, упала на колени с воплем:

— Заступник ты наш! — поклонилась до земли, подняла голову в черном платке к небу, перекрестила Антонова: — Господи, храни вечно… — и не выдержала, зарыдала опять, стоя на коленях и раскачиваясь.

Антонов не ожидал такого, растерялся, наклонился над матерью, приговаривая:

— Мамаша, мамаша!

Егор рванулся было к матери, чтоб увести ее, но увидел, что Антонов опустился на колени рядом с матерью, обнял ее, и остановился. Мать уткнулась Антонову в плечо, рыдала, а Степаныч легонько поглаживал ее по спине, похлопывал, приговаривал что-то на ухо, ждал, когда она выплачется. Егор видел, что многие бабы вытирают глаза, всхлипывают. Антонов помог подняться матери, глянул на крестьян, спросил громко:

— Долго еще плакать будете? Долго терпеть слезы матерей ваших? Измывательства… Не слишком ли вы долготерпеливые? Не пора ли сказать «нет!» мучителям?Эх, мужики, мужики!

Антонов отвернулся, оглядел своих бойцов, пленных, спросил:

—Все целы?

— Ивашневу плечо царапнуло. Пустяки.

Посмотрел, как складывают захваченные винтовки в тачанку, удовлетворенно кивнул:

— Тачанка хороша, сгодится… Пленных — красноту в сторону, советчиков в сарай… Товарищи крестьяне, — снова обратился Антонов к толпе, — мучителей ваших я отдаю в ваши руки. Судите их сами! Соберите сход и решайте, как быть с ими… А уж с краснотой доверьте мне разобраться самому.Они люди подневольные, где-то так же и ваши сыны и мужья выполняют команды антихристовы… Командир-то у них кто, знаете?

— Зна-ам, Пудяков, — отозвались из толпы. — Во-он стоит, пузо выставил…

— Много зла он творил? — спрашивал Антонов.

— Он не вредный… Пьеть много, а так не вредный…

— Ладно, и его на ваш суд отдаю.

Пудякова вместе с испуганным Андрюшкой Шавлухиным заперли в сарай. Антонов подошел к красноармейцам, сбившимся в кучу у окон избы Гольцова. Было их человек двенадцать. У одного рассечена голова, лицо в крови. Рану он зажимал тряпкой, морщился.

— Ну что, вояки, думаете, хана пришла: Антонов — бандит, пощады не даст?.. Антонов напрасно кровь не льет и не будет лить! Только на тех у меня рука скорая, из-за кого народ страдает. Тем пощады не будет! А вас… вас я отпускаю на все четыре стороны. Идите домой, опомнитесь, наконец, защищайте землю свою, семьи свои. Послушайте, как земля стонет, от вас же стонет!.. А ежели кто пожелает со мной пойти, милости прошу!

Антонов умолк, отвернулся, и на красноармейцев перестали обращать внимания. Они не верили услышанному, поглядывали с опаской вокруг, не расходились.

— Ты, небось, голодный? — обратилась мать к Антонову. — Пообедать с нами не побрезгайте…

— Вот за это спасибо.

Николай на Чернавке поскакал домой, предупредить Любашу, что обедать придут четверо гостей, а мать с Егором пошли следом пешком. Антонов обещал подъехать попозже. Нужно охрану выставить, дозорных на дорогах. Крестьяне охотно разбирали по дворам антоновцев. Было их, должно быть, чуть больше пятидесяти.

— Погоди, мам, — сказал Егор, когда они оказались напротив избы попа и, волнуясь, бросился мимо колодца к калитке.

— Уехали они! — крикнула вслед ему мать.

— Куда? — остановился, оглянулся Анохин.

— В Борисоглеб. На заре!

Заныло, затосковало сердце, предчувствуя новую беду.

Приехал Антонов скоро. Вошел в комнату, перекрестился на образа, поклонился Любаше, покачивающей на руках Гнатика, назвался Александром Степанычем. Вслед за ним вошли трое: брат Антонова, Дмитрий, молодой парень в очках, с редкими усиками на пухловатом лице, и два, по всему видно, не рядовых бойца. У одного, носатого, с задиристыми глазами, на боку на ремне небольшая кожаная сумка для бумаг. Он оказался самым говорливым из гостей, шутил, поговорками сыпал. А четвертый, молчаливый, супился за столом, думал о чем-то. Из разговора между ними понятно стало, что они давние друзья, еще с Кирсановской милиции, где Антонов был начальником.

За столом Егор разглядел Степаныча: было ему лет тридцать — худощавый, рябоватый, щеки впалые, лоб высокий, большой, светло-карие глаза глядят цепко, остро, умно, но вместе с тем задумчивые были какие-то во время обеда, словно он что-то важное непрестанно обдумывал. Нос чуточку, по-мальчишески, вздернут, уши оттопырены, кажутся большими, и губы по-детски пухловаты. Встретишь такого в деревне и признаешь в нем сельского учителя, подумаешь, что крестьяне в свободную минутку или в праздники, должно быть, приходят к нему посидеть, погутарить, обсудить последние новости из губернии, посоветоваться и всегда находят у него совет и поддержку: знает он, что нужен мужикам, знает себе цену, поэтому и держится с достоинством, но вместе с тем не гонористо, уважительно к людям, к их нуждам. Прежде чем сесть за стол, Антонов достал маленькую расческу из карманчика кителя, причесал на бочок свои темно-русые волосы, уложил их негустой волной, сделал пробор, расстегнул пуговицы стоячего воротника кителя, который застегивался, как косоворотка, с левой стороны, и только тогда устроился на лавке, поглядывая на капризничающего ребенка на руках у Любаши. Николай заметил, что Степаныч смотрит на сына, и пояснил: