Лето - Максим Горький

Досекин попыхтел папиросой и сказал:

- Да, невразумительно говоришь!

Сидя рядом с Кузиным, я слушаю краем уха этот разговор и с великим миром в душе любуюсь - солнце опустилось за Майданский лес, из кустов по увалам встаёт ночной сумрак, но вершины деревьев ещё облиты красными лучами. Уставшая за лето земля дремлет, готовая уснуть белым сном зимы. И всё ниже опускается над нею синий полог неба, чисто вымытый осенними дождями.

Толкнув меня, Кузин говорит, улыбаясь:

- Вдруг бы явился он в сей тишине и кротости небес, на минутку бы, на одну!

- Бог? - спросил Егор.

- Вот! Бог господь! И сказал бы...

- Потерял начальство, Пётр Васильич! - дурит Алексей, похлопывая старика по плечу.

- Нет, ты погоди, не глумись! - оживлённо заговорил Кузин, привстав и грозя Алексею длинным пальцем. - Я, ты знаешь, согласен, что об этом тайном предмете можно рассуждать-то всяко, а ведь о том, чего нету, и сказать нечего. Значит - есть что-то! Что же? Надо знать!

Его глазки сыплют искры, голос стал умильным, старичок собирается сказать что-то острое и двоемысленное.

- В долгой жизни моей натыкался я на разных людей-то, и вот - в Галицком уезде это случилось - один странник... Многие богохульства услыхал я от него, и одно особенно ушибло меня. Говорит он: "Миром правит сатана! Бог же господь низринут с небес и лишён бессмертия и распят бысть под именем Исуса Христа. И не черти, говорит, были изгнаны с небес господом, а люди из рая дьяволом, вкупе с господом, он же, земли коснувшись, умре! Извергнув нас, людей, яко верных слуг бога нашего, внушил сатана каждому разное и разностью мнений человеческих ныне укрепляет трон жестокости своей".

Он оглянул нас всех поочерёдно и поучительно добавляет:

- Вот какие еретицкие мнения-то возможны даже!

У Егора лицо такое, как будто он стал ровесником Кузину. Медленно и сердито звучат его слова:

- Когда все головы научатся думать, тогда и ошибки все обнаружатся. А сказки - бросить, они не пугают!

Старик сомнительно качает головой.

- Заплутаете вы себя во тьме вещных знаний ваших! - усмехается он. По-моему, бог - слово, миром не договорённое до конца, вам бы и надлежало договорить-то его. Вам!

Лёжа на земле вверх грудью, Алёша ворчит:

- Мы, дедушка, все слова до конца договорим, подожди!

Из увала над холмом явилось что-то тёмное, круглое, помаячило в сумраке и исчезло.

- Кто-то, - говорю, - идёт сюда.

Алексей вскочил на ноги, присмотрелся, вновь лёг пластом и поёт:

Всходит месяц на небо,

Едет милый по полю...

Он всходит справа от нас, месяц. Большой, красноватый и тусклый круг его поднимается над чёрной сетью лесной чащи, как бы цепляясь за сучья, а они гибко поддерживают его, толкая всё выше в небо, к одиноким звёздам.

- Это Семён, кажись! - ворчит Досекин, приложив руку ко лбу. - Ну да! Он и есть! Засиделись мы тут... Пеший он...

- Посидим ещё - может, не заметит? - предложил Кузин.

Алёша хмуро спросил:

- А ты его боишься?

- Зачем! Мы с ним дружки. А вот тебе бы, Егор Петрович, подумать о нём надо...

- Что такое?

- Насчёт Варвары...

- Погодите говорить! - тихо сказал Егор. - А ведь это он за нами следит!

- Конечно, - шепчет Алёша.

В тишине раздаётся угрюмый вопрос:

- Вы, что ли?

- Мы, мы! - торопливо крикнул Кузин.

Стражник подвигается на нас; пеший, он кажется странно широким. И ружья нет при нём, только сабля.

- Слышали, - гудит он, - в Фокине лавочник зарезан?

- Который? - спросил Досекин.

- Хохол. Галайда Мирон.

- А кто зарезал?

- Не узнано ещё.

Согнув колена, Семён валится на землю рядом с нами и глухо ворчит:

- Дня нет неокровавленного!.. Проливается этой человечьей крови - без меры! Мирон лежит в сенях, а кровь даже на двор выбежала и застыла лужей...

Он смотрит на нас, точно видит впервые, и равнодушно спрашивает:

- Может, это ваши режут?

- Какие - наши? - сурово и громко молвил Досекин.

- Такие. Знаю я какие! У кого спички есть? Дайте-ка мне, я забыл.

А когда вспыхнула спичка, он вновь оглядел всех и снова спрашивает:

- Ты чего, Алёшка, зубы скалишь?

- Весело мне, дядя Семён.

- Отчего?

- Вообще! Внутри весело!

- Нашёл время веселью! Тут людей режут везде...

- А кругом - ты гляди...

Стражник быстро оглянулся, беспокойно спрашивая:

- Кто кругом?

- Да никого нет! - удивлённо сказал Алёша. - Я про месяц хотел сказать, про то, какая красота везде...

Тёмный человек поднял голову вверх, посмотрел и угрюмо сказал:

- Он всегда об эту пору, месяц. Ничего весёлого нет в нём! Каин Авеля убил - вот и всё!

- Ты что не на коне? - спросил Кузин.

- Хромает. Коновала надо. Вот ты везде тут ходишь, скажи, чтобы коновала прислали мне.

- Где же это я везде хожу?

- Уж я знаю. Нехорошо про тебя говорят.

- Кто?

- Вообще, народ! Скорняков, Астахов... все!

Кузин не по-старчески задорно смеётся.

- О хорошем плохо - легко сказать, ты скажи о плохом хорошо!

Вялый, измятый весь, точно с похмелья, стражник лениво и тягуче бубнит:

- Замечают тебя в подозрительных делах.

- А ты этому веришь?

- Астахов - за всеми следит. Его голос услышат...

Кузин встал на ноги, встряхивая полы кафтана, и бойко говорит:

- Его? Его услышат, верно! Громкий старичок, к тому же на василевской колокольне колокол у него висит и звон астаховский, чай, даже до седьмых небес слышен.

- Не шути! Это не к летам тебе. Я обязан службой вперёд Астахова всё знать, а он вот обгоняет меня.

- Плохо твоё дело! - сказал Егор, присматриваясь к нему.

И я вижу, что сегодня грубое лицо стражника как будто обмякло, опухло какой-то тяжёлой задумчивостью. Его тёмные глаза неподвижны, взгляд мутен и туп, а голова необычно беспокойна, точно ей неудобно на толстой, заросшей чёрными волосами шее и она боится упасть на землю.

Тяжело ворочая языком, Семён продолжает:

- Трое тут главных, говорят, - ты, да Досекин, да вот Егор Петров... Да ещё Алешка...

- Выходит четверо! - заметил Алексей.

Егор заботливо спросил:

- Ты что, дядя Семён, с похмелья, али нездоровится?

- А тебе что? - сказал стражник, лениво поднимаясь с земли. - Какое тебе дело до меня?

И, не простясь с нами, пошёл прочь, а мы - домой.

Поглядев вслед ему, Кузин сказал:

- Чего-то неладно с ним...

- Да! - подтвердил Егор. - Хворает он.

- Ну его к чёрту! - воскликнул Алёша, передёрнув плечами. - Это, по-моему, он же сам и зарезал Мирона Галайду, право, он!

- Ври! - сурово остановил его Досекин.

И Кузин упрекнул:

- Да уж! Разве можно такое-то говорить?

Но Алёша стоял на своём:

- Он! А если этого не он, другого кого-нибудь зарежет, вот увидите!

Алексей говорил так уверенно, что мне стало холодно и все замолчали.

Прошло недели две, и наступил один из тех дней, когда события, ручьями сбегаясь отовсюду, образуют как бы водоворот некий, охватывают человека и кружат его в неожиданном хаосе своём до потери разума. В каждой жизни есть такие дни.

В тот день мы с Егором были в Василеве, объясняли мужикам, собравшимся в овине, что такое чёрная сотня и чего она добивается. Возвращались вечером, было темно и пасмурно, шли по дну Останкина лога, и вдруг сверху из холодного сумрака раздался хриплый крик;

- Эй, Егор Петров! Поди сюда!

- Не ходи! - советует мне Егор, схватив за руку.

- Как же не пойдёшь? - говорю, видя на краю невысокого взгорья голову лошади и тёмное лицо стражника, наклонившееся вниз.

- Иди скорей! - зовёт он. - А ты, Досекин, ступай, куда идёшь!

- Ружьём балует, дьявол! - шепчет мне Егор.

Я полез вверх, цепляясь за кусты, и, когда поравнялся с конём, стражник спросил:

- Тот - ушёл?

- Ушёл.

- Мне надо сказать тебе два слова - одному тебе! Иди! Н-но, бревно!

Тронув коня, он отъехал в сторону, остановился, прислушался к чему-то и, наклоняясь к башке лошади - я стоял у морды её - говорит тихо, вяло, как сквозь сон:

- Беседа - минутная! Видишь - скоро зима. Значит - пора тебе уезжать отсюда. Уезжай, а Варвару мне уступи!

Гладил я шею коня, и рука моя, задрожав, бессильно упала.

- Что ты? В уме? - спрашиваю его. - Разве она овца?

- Отступись от неё! - продолжает он деревянным голосом, и голос этот всё больше пугает меня.

Сухим языком говорю, вздрагивая:

- Подумай, что предлагаешь!

Но он как бы не слышит моих слов.

- Для меня отступись. Прошу!

Действительно - просит, и это очень неприятно мне, странно: он вдвое сильнее меня и с оружием.

- Отступись!

У меня дрожат ноги, я боюсь его, обидно мне, и едва могу сдержать злобу, схватившую меня за сердце. Громко отвечаю ему:

- Это - нельзя.

Услышал, должно быть. Выпрямился в седле.

- Я тебя Христа ради прошу!

Не знаю, что сказать ему. Молчу, держась рукой за седло, а он медленно тянет, точно верёвками скручивая меня бездушными словами:

- Ты подумай. Вот ты - всяко в руке у меня. Опасный человек, и дана мне власть над тобой. Зашибу тебя до смерти, а скажу - сопротивлялся, и ничего не будет.