Река - Кетиль Бьёрнстад

И слежу глазами за Ребеккой. Она внимательно рассматривает детали. Вернее, их отсутствие. Мне легко понять, о чем она думает. Уютом в комнате и не пахнет. Она выглядит по-спартански, как тюремная камера. В ней нет доброй вибрации, как сказала бы Катрине. Но Марианне поставила в вазу букет розовых гвоздик. Неудачный выбор, думаю я. На страшно тяжелых похоронах Ани, которые состоялись всего через две недели после похорон Брура Скууга, весь пол в церкви был усыпан гвоздиками. Дешевая скорбь, подумал я тогда. Только розы от Марианне и от меня составили исключение.

Мы молчим. Как будто онемели от уважения к покойной. Даже Марианне, выбравшая такой открытый и непринужденный тон, испытывает неловкость. Только теперь я замечаю, что окно выходит на реку. Оно открыто, и я слышу шум воды, доносящийся снизу.

— Как хорошо, — говорю я. — Приятно слышать реку.

— Окно выходит на запад, — говорит Марианне.

— Конечно. — Я вижу, что солнце уже зашло за высокие ели, растущие под окном.

— Мне пора, — говорит Ребекка.

— Может, останешься и поешь с нами? — спрашивает Марианне.

Ребекка мотает головой:

— Я должна встретиться с Кристианом. Это мой жених.

— Тогда не смею задерживать, — с улыбкой говорит Марианне.

Я понимаю, что мне хочется, чтобы Ребекка осталась, что мне страшно остаться наедине с Марианне. Я не знал, что она приготовила ужин.

— Приходи в гости, — приглашает Марианне Ребекку. — Если захочешь, мы вместе послушаем «Ladies of the Canyon».

— С удовольствием, — говорит Ребекка.

Я стою в дверях рядом с моей квартирной хозяйкой и чувствую, что краснею. Ребекка замечает это и, как всегда, спешит поддразнить меня:

— Почему ты покраснел, Аксель?

— Коробки оказались тяжелее, чем я думал.

— Ах, вот в чем дело! — Она демонстративно целует меня в губы. — Желаю удачи, дорогой!

— Спасибо. И спасибо за помощь. Привет Кристиану, с которым я еще незнаком.

— Передам, — говорит Ребекка. — Берегите его, — просит она Марианне, сверкнув глазами. — Заставьте его полюбить Джони Митчелл. Вне дома он совершенно беспомощен. Только и знает, что занимается. Бедняжка. Правда, он слишком много занимается. И даже не знает, кто такие «Битлз».

— Сделаю все, что от меня зависит, — обещает Марианне. — К тому же я не разрешаю заниматься вечером. Ничего другого квартирная хозяйка не может запретить этому молодому целеустремленному человеку.

— Это верно, — соглашается Ребекка. И протягивает Марианне руку. — Спасибо, фру Скууг. Мне было приятно с вами познакомиться.

— Марианне. Зови меня просто Марианне.

— Хорошо, — говорит Ребекка и идет к машине. Машет нам и уезжает в город, в мою квартиру, к своему жениху. Господи, думаю я, что я наделал!

Куриные крылышки с Марианне Скууг

На кухне я вижу, что Марианне поставила на стол бутылку красного вина. Почему меня так интересует вино? — думаю я, с болью понимая, что алкоголь в нашей семье слабое место. Мама выпила много вина перед тем, как утонула в водопаде. Но передается ли это по наследству?

Все лето мне хотелось выпить. Ребекка научила меня пить белое вино. «Оно пробуждает в человеке творческие способности», — говорила она. И была права. Белое вино стимулировало. Когда я пил белое вино, ко мне приходили концертные планы. Я придумывал изысканные программы, соединял композиторов, говорил о еще не прочитанных книгах, о великих симфониях. Красное вино действовало иначе. Оно было как наркотик в крови, давало желанное опьянение, не притупляя чувств. Но от него я становился тяжелым, очень тяжелым. Красное вино хорошо для людей, которые тоскуют по чему-то, чего у них нет, а если и не тоскуют, то хотя бы стремятся отдохнуть от самих себя. Белое вино для людей, которым всегда нужен стимулятор. Есть люди, пьющие красное вино, а есть — пьющие белое. Ребекка явно принадлежала к тем, кто пьет белое вино. А Марианне, наверное, — красное. Что предпочитал я сам, не знаю. Знаю только, что мне нравилось пить вино и что для пианиста это губительно.

Марианне стоит у меня за спиной и читает мои мысли:

— Можешь пить колу, если хочешь.

— Красное вино подойдет.

— Я помню, тогда, в «Бломе», ты заказал красное вино.

Значит, она не забыла «Блом», думаю я.

— Тогда мне было семнадцать, — говорю я.

— Я не знала. Думала, тебе уже восемнадцать. Ты не по годам взрослый.

Она жестом приглашает меня к столу.

— Моя мама любила красное вино, — говорю я.

— Знаю. Она была моей пациенткой. Теперь, когда ее уже нет, я могу это сказать. По крайней мере, ее сыну. Твою маму огорчала ее привязанность к алкоголю.

— Да. Она ее и сгубила. Мама выпила почти две бутылки у Татарской горки до того, как это случилось. От красного вина она становилась мрачной. В последние годы я замечал, что она начинала сердиться уже после нескольких рюмок. Мне тяжело думать, что она утонула сердитой.

— Так бывает, — говорит Марианне, поливая салат заправкой.

— Помочь тебе? Я могу нарезать хлеб, — предлагаю я.

— Да, пожалуйста. Ты хотел еще что-нибудь рассказать о своей маме?

— Нет. — Я узнаю нож, которым в тот раз порезалась Аня. — Я вспомнил о ней только потому, что знал, что она у тебя лечилась.

— А что сейчас делает твой отец? — Марианне накладывает на тарелки куриные крылышки и салат, сначала — мне, потом — себе.

— Он переехал в Суннмёре к одной деловой даме по имени Ингеборг. Они собираются вместе продавать дамское белье. Я уже давно ничего о нем не знаю.

Марианне внимательно меня слушает.

— Мужчины плохо умеют справляться с горем, — говорит она. — И не выносят одиночества. Многие сразу же находят себе даму сердца.

Я краснею. И вижу, что она это заметила. Я смешон, думаю я. Прошло чуть больше двух месяцев после смерти Ани, а я уже переспал с Ребеккой, хотя сама Ребекка говорит, что это не в счет. Однако я не собираюсь признаваться в этом Марианне. Она наверняка считает, что молодым людям моего возраста это дозволено. Рок-н-ролл, как она сказала.

Мы едим куриные крылышки и говорим на темы более серьезные, чем кажется на первый взгляд. Крылышки сухие, они куплены уже готовыми. Салат тоже не очень вкусный. Мне это даже нравится, нравится, что Марианне Скууг может быть неловкой, почти неумелой, как все люди.

Во всем остальном она производит впечатление профессионала. Когда она говорит, я украдкой наблюдаю за ней.

Она спокойна и уравновешенна, с уважением выслушивает все, что я говорю, вставляет умные замечания или задает вопросы. Трудно поверить, что она всего несколько месяцев назад потеряла и мужа, и дочь.

Но о перевернувшейся яхте мы еще не говорили. Какую роль в ее жизни играли те люди? Особенно тот, который утонул?

Спросить я не смею. Газеты были немногословны. Написали только, что он был врач. Его звали Эрик Холм. Больше меня ничего и не интересовало. Тогда не интересовало.

Красное вино начинает действовать, успокаивает нервы. Мы закончили есть. По ее бегающим глазам я понимаю, что мне пора встать и уйти.

— Спасибо за ужин, — говорю я.

— Не спеши, — говорит она. — Я не так строго придерживаюсь правил. В первый вечер можно посидеть и подольше. У меня есть еще и десерт. Кисель со сливками.

— Нет, спасибо. С меня хватит и красного вина.

— Молодым людям надо быть осторожными с алкоголем, — серьезно говорит она и свертывает самокрутку. Потом смеется, словно смутившись от собственных слов. — Поэтому я и угощала тебя вином.

Она неотразима, когда таким образом противоречит самой себе. Аня тоже была такая. Самокритична до кончиков ногтей. Марианне приглаживает волосы.

— Как раз сегодня мне хочется выпить еще вина, — говорит она и смотрит на вторую бутылку, стоящую на кухонном столе. Когда я только ее увидел, я подумал, что Марианне собирается выпить и эту бутылку. — Но мне не хочется сбивать тебя с пути истинного.

— Еще одна рюмка мне не повредит, — говорю я, радуясь, что она сразу встала, чтобы открыть бутылку. Потом понимаю, что мне хочется курить вместе с ней, и достаю свои сигареты с фильтром. Она проворнее меня и зажигает спичку, чтобы мы оба могли прикурить.

— Как хорошо, — говорит она и глубоко затягивается. Потом наливает нам вино.

— Но скоро мне придется подняться к себе в комнату и распаковать вещи, — говорю я.

Она кивает, думая о чем-то своем.

— Мне нравится, что ты уже говоришь об этой комнате как о своей.

Неожиданно нам становится не о чем говорить. Мы курим, пьем вино и смотрим в пространство. Я замечаю, что мне приятно ее общество, что я расслабился. Она, по-моему, тоже, если только это не действие вина.

— Мы оба понесли тяжелую утрату, — вдруг говорит она, не глядя на меня.