Любовь и прочие обстоятельства - Эйлет Уолдман

Он воет и тянет ко мне руки. Ногти у него длинные и черные от грязи.

Многие люди полагают, что в их душе таится нетронутый источник храбрости, откуда можно черпать в случае необходимости, если они столкнутся с экстремальной ситуацией. И никто не считает себя способным на отчаянную трусость. Теоретически каждый человек — это Мип Хиз, которая контрабандой передает Анне Франк в пристройку за шкафом тетрадки и еду. Смелость по большей части — это форма самовозвеличивания. Случаи, когда мне доводилось вести себя смело, были вызваны чистой воды нарциссизмом, желанием казаться храброй, выделиться среди остальных как обладатель доблести, сравняться с Мип Хиз и партизанами. Например, однажды я бросилась на защиту женщины, которую у входа в ресторан на Восьмидесятой авеню колотил муж. Я приказала таксисту остановиться, открыла дверцу и пригласила бедняжку сесть — и все это в припадке бездумного веселья. Смелость импульсивна, это — самолюбование пополам с нигилизмом. Не то чтобы смельчаки не понимали масштабов опасности, с которой сталкиваются. Просто они сознательно об этом не беспокоятся.

Я вскакиваю и изо всех сил ору:

— Пошел отсюда!..

Человек с воплем мчится прочь и скрывается в кустах.

Я тоже бегу — в противоположную сторону. Продравшись сквозь густые заросли, оказываюсь неподалеку от Балансирующего камня — огромного валуна, который покоится на небольшой сланцевой плите. Я спотыкаюсь, падаю, поднимаюсь и как можно быстрее бегу по знакомой тропинке к лодочному сараю. Выбравшись из чащи, упираюсь руками в колени и чуть не плачу от облегчения. Потом тороплюсь по направлению к Ист-Драйв, стараясь поскорее забыть встречу с жутким незнакомцем. Когда достигаю Пятой авеню, страх сменяется гневом. Как он посмел искать себе приюта в моем убежище? Как посмел напугать меня настолько, что я отказалась от своей мечты об уединении? Как посмел выгнать меня из моего парка? Я злюсь на этого грязного психа и заодно ненавижу Центральный парк. Ангел вод выказал себя ненадежным и неверным стражем — он дает приют чокнутым бродягам столь же охотно, как и мне. Почему любовь никому не гарантирует защиту от предательства?..

Глава 9

В коридоре у Алой комнаты сидит женщина. Прежде я ее не видела, но абсолютно уверена, что это не няня. Несомненно, это мать. Всегда можно отличить мать от женщины, для которой любовь к детям — всего лишь рабочая обязанность. Не то чтобы матери больше преданы отпрыскам — порой даже наоборот. Я видела многих нянь, которые любили своих подопечных от всего сердца, страстно, искренне. А поскольку объект любви может быть отторгнут по воле другого, в зависимости от экономических факторов или просто из-за родительского эгоизма или скверного характера, это пугает. Что разделяет нянь и матерей в коридоре детского сада, так это не любовь к детям, а статус и возраст, а еще — степень самоуверенности. Некоторые няни различимы с первого взгляда — чернокожие островитянки, у которых на попечении светловолосые девочки по имени Кендалл, Кейд или Эмити. Но детский сад на Девяносто второй улице, хоть он и еврейский, приветствует «разнообразие», а следовательно, среди воспитанников есть несколько ребятишек с кожей шоколадного цвета. Но никто и никогда не спутает их матерей с нянями. В коридоре существует своего рода апартеид, который позволяет легко заметить разницу. Няни куда более аккуратно одеты, нежели матери, которые, за исключением бизнес-леди, в основном предпочитают «художественный», нарочито простой стиль — мятая одежда с четырехзначной ценой. В то время как матери вечно торопятся и беспокоятся, няни — воплощенное спокойствие и полный контроль, некоторые даже как будто скучают. Хотя в обеих компаниях женщины вполне довольны обществом друг друга, няни смеются приглушенно. Матери же могут сделать замечание ребенку, не обращая ни на кого внимания. Няни всегда улыбаются при встрече, здороваются, но сдержанно, словно боясь кого-то побеспокоить.

Новенькая молода, примерно моего возраста. Держится немного в стороне, как и я, хотя понемногу движется к компании матерей. Она замечает мой взгляд и улыбается:

— Привет.

Я застигнута врасплох и запинаюсь, прежде чем ответить. Уильям — не единственный в Алой комнате, у кого есть мачеха, но та, вторая, не осмеливается приходить сюда. Я — единственная, кто забирает чужого ребенка, и все женщины, знавшие Каролину, объединенными усилиями изгнали меня из своей среды. Они не разговаривают со мной, морщатся при моем появлении, отводят детей в сторонку, как будто мое прикосновение их запятнает, как будто неверность заразна.

— Мы новенькие, — говорит женщина. — Я — Эдик Бреннан, мама Фриды. Мы только что переехали из Лос-Анджелеса.

— О, — говорю я и немею. Я смотрю на прочих матерей, ожидая, что вот-вот одна из них подойдет, заберет Эдик и объяснит, что заговаривать со мной непозволительно.

— Я — Эмилия.

Не желая лишаться этой возможности, я умалчиваю о своей связи с Уильямом.

— Эмили?

— Нет, Эмилия.

— Как необычно. Хотя, конечно, не мне судить.

— Да… э… но… То есть…

— Не доверяю я этой погоде, — говорит она. — Я даже вызвала машину, чтобы приехать и забрать Фриду.

— Вашу дочь зовут Фрида? — переспрашиваю я.

— Ну да, — отвечает она. — Как Кало[5]. Ну да, вы, наверное, думаете, что Кало сделали предметом торговли и опошлили. Я хочу сказать, что она до некоторой степени символизирует поверхностный феминизм. И это абсолютная правда, что мир искусства уже давно поднялся над проблемами самоидентификации.

— Э-э…

— Но мне действительно нравилась Фрида Кало, когда я только начинала. Как и всякой молодой художнице. Я по-прежнему ссылаюсь на нее в своих работах, хотя мои картины необъективны. — На слове «картины» Эдик изображает пальцами кавычки. — Сейчас я черпаю вдохновение у многих художников. Вы видели работы Джона Карена? Или фотографии Филиппа-Лорки ди Корсии?

— Я видела «Фриду». По-моему, ужасно, — отвечаю я. И тут же краснею.

— Кино? Не видела, — пожимает плечами Эдик. — Я не очень интересуюсь кино. Мне трудно воспринимать линейное повествование.

Кто-то трогает меня за локоть, и я подпрыгиваю. Это няня Уильяма, Соня. Она в черном, до колена, пальто и высоких кожаных сапогах. У нее аккуратный макияж — темная губная помада, глаза драматически подведены синим. Прежде я ее такой не видела. Обычно она появляется без макияжа, а волосы, если не уложены в тугие кудряшки, как сегодня, то просто стянуты в хвост резинкой.

— У тебя ведь выходной, — говорю я, смущаясь. — Если не ошибаюсь, сегодня я должна забрать Уильяма. Может, я перепутала день?