Венецианский купец - Уильям Шекспир

Два мира противопоставлены здесь друг другу. Один — мир радости, красоты, великодушия, дружбы; его составляют Антонио с группой его друзей, Порция, Нерисса, в известной мере Джессика. Другой — мир хищничества, скаредности и злобы; его составляют Шейлок, Тубал и их присные, которые не показаны в пьесе, но ощущаются как ее фон. Если в предыдущих комедиях возможно было примирение, превращение злых в добрых (Протей), то здесь это исключено. Между двумя мирами идет война не на жизнь, а на смерть.

Трудно сказать, которая из двух сторон начинает нападение, которая из них более агрессивна: обе они одинаково, еще до начала действия, презирают и ненавидят друг друга. Лица первой группы смотрят на жизнь с доверием, они ощущают ее красоту, их душа открыта всему радостному, прекрасному, благородному. Таков прежде всего сам Антонио, который из природного великодушия одалживает деньги, никогда не беря за это процентов, который исповедует настоящий культ дружбы. Таковы же и все другие члены этого кружка, друзья Антонио. Напротив, Шейлок и ему подобные не знают ничего, кроме сухого расчета и корысти. Им недоступны жалость, душевная щедрость, милосердие. Это хорошо показано в четвертом акте пьесы, в сцене суда, когда Порция в своей замечательной речи о «милости» тщетно призывает Шейлока проявить по отношению к Антонио великодушие.

Разница между этими двумя душевными складами очень тонко обозначена Шекспиром одним поэтическим образом. В пятом акте, этом своеобразном музыкальном финале к сказочному действию, говоря о «небесной музыке», о «гармонии небесных сфер», которая в эту дивную ночь слышится ему и его возлюбленной, Лоренцо отмечает свойство музыки очаровывать и смягчать человеческие сердца. Он прибавляет:

«Тот, у кого нет музыки в душе,Кого не тронут сладкие созвучья,Способен на грабеж, измену, хитрость;Темны, как ночь, души его движеньяИ чувства все угрюмы, как Эреб».

Такая угрюмая, темная душа — у Шейлока, который не ощущает и не может создать себе гармонию жизни, который не носит в своей душе музыки.

Многие западные критики пытаются изобразить столкновение между Антонио и Шейлоком как противопоставление идеалов христиан-европейцев идеалам еврейства. По их мнению, Шекспир хотел разоблачить в «Венецианском купце» порочность евреев и написал, таким образом, антисемитскую пьесу. Это, конечно, есть грубейшее искажение замысла пьесы. В целом ряде своих пьес Шекспир проводит идею равенства людей всех рас, наций, вероисповеданий, всех общественных положений. Но почему же в таком случае он сделал Шейлока евреем? Прежде всего, эту черту Шекспир придумал не сам, а заимствовал из итальянской новеллы, послужившей ему источником. Он воспроизвел ее потому, что она соответствовала действительности. В XVI веке евреи, жившие в разных странах Западной Европы, не имея доступа к очень многим, и притом наиболее выгодным и почетным профессиям, усиленно занимались торговлей и ростовщичеством. Но самое существенное — как именно и насколько разносторонне обрисовал своего Шейлока Шекспир, ибо он дал чрезвычайно многогранный образ его. Вспомним замечание Пушкина в его высказывании о разносторонности характеров Шекспира: «Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен».

Чтобы проникнуть лучше в подлинные намерения Шекспира, необходимо учесть, каково было положение евреев в Англии времен Шекспира и каков был господствующий взгляд на них в общественном мнении и художественной литературе эпохи.

С конца XIII века до времен Кромвеля (середина XVII в.) верующие евреи были лишены права жительства в Англии. Евреи, встречавшиеся во времена королевы Елизаветы в Лондоне, — по большей части иностранные подданные, вроде упомянутого выше врача Лопеса, — были редкими исключениями. За все указанные три с половиной столетия в Англии крепко держался религиозный и расовый предрассудок, и среди населения ходило немало рассказов, компрометирующих евреев. Особенно распространены они были в XVI веке, когда в связи с ростом национального сознания и патриотических чувств как искаженная форма их стал усиливаться шовинизм — нелюбовь ко всему иностранному, насмешки над ним и т. п. Эти настроения проявились и в драме того времени, в частности и у Шекспира, но у него в шутливой и весьма безобидной форме (см., например, подтрунивание над замашками и слабостями представителей разных национальностей в «Комедии ошибок», «Виндзорских насмешницах», разбираемой комедии или выпады против французских и итальянских мод в «Ромео и Джульетте»). Но особенно остры были во времена Шекспира нападки на евреев. Госсон в своей «Школе обманов» (1579) упоминает какую-то пьесу о еврее ростовщике, шедшую в одном из лондонских театров. Модный романист эпохи Энтони Мендей обработал в 1580 году в виде романа историю о жестоком ростовщике и похищении его дочери. Существовала баллада (неизвестно, возникла ли она до пьесы Шекспира, или после нее) о еврее Герунтии и бессердечных условиях полученного им векселя, а в своем «Руководстве красноречия» (1596) Александр Сильвен посвящает одну из глав истории еврея, требовавшего от одного христианина в уплату долга фунт мяса. Известен, наконец, успех, каким пользовалась упомянутая уже выше, возникшая лет за десять до «Венецианского купца» трагедия Марло «Мальтийский еврей», где выводится богатый еврейский банкир, который совершает ужасающие предательства и жестокости вплоть до отравления родной дочери, лишь бы отомстить христианам, посягающим на его деньги. Гуманист Джордано Бруно, побывавший в Англии в 1584 году, рассказывал потом, что в Лондоне ни один еврей, проходя по улице, не был гарантирован от худших оскорблений и издевательств. Среди этого потока злобы и ненависти редкими исключениями были такие проявления гуманности и благожелательности, как анонимная пьеса (изд. в 1584 г.) «Три лондонские дамы», где был выведен поражающий своим душевным благородством еврей. Другим примером такого отношения к евреям, но скрытого, требующего комментария, является пьеса Шекспира.

Лучшим свидетельством истинного отношения Шекспира к злостным проявлениям грубого шовинизма является пьеса, коллективно написанная (вероятно, около 1600 г.) пятью авторами и в том числе. как теперь полагает большинство критиков, Шекспиром, — «Сэр Томас Мор». В той части пьесы, которая приписывается Шекспиру, есть и сцена, изображающая бунт лондонских горожан, охваченных таким зоологическим, хищническим национализмом и собирающихся разграбить товары иностранных приезжих купцов. Томас Мор, который был в ту пору лорд-мэром Лондона, выходит навстречу своим мятежным землякам и предлагает им представить себе, что бы они почувствовали, если бы они сами были на чужбине и их имущество подверглось бы опасности такого же расхищения. Вот истинное лицо Шекспира, сторонника человечности, справедливости, морального равенства всех людей, — и эти же черты, как мы покажем далее, наличествуют и в «Венецианском купце».

Еще Гейне в своей замечательной книге «Женщины и девушки Шекспира» (глава «Джессика») заметил, что «о различии религии в этой пьесе нет и речи, нет малейшего намека», как нет намека и на этнические особенности, которые автору, будь он во власти «расового предрассудка», было бы соответственно постараться изобразить в смешном или отталкивающем виде. Нигде во всей пьесе нет ни слова о каких либо страшных суевериях и мрачных религиозных обрядах, якобы свойственных иудаизму, или о превосходстве христианской веры над иудейской. Насквозь фальшивой и грубо искажающей Шекспира следует считать тенденцию английских актеров XVII и XVIII веков, применяя соответствующую мимику, интонации, жестикуляцию, делать образ Шейлока уродливым, мерзким и часто даже комическим. Текст не дает для этого ни малейшего основания. Дело в том, что Шекспир строго различает в Шейлоке, с одной стороны, хищного ростовщика, с другой стороны — еврея как человека, имеющего такое же право на существование, как и окружающие его венецианцы. Сильнее всего это подчеркнуто Шекспиром в знаменитом монологе Шейлока (III, 1), в котором доказывается тождественность природы всех людей независимо от их религии и этнической принадлежности, с помощью аргументов физического тождества их строения, которые не раз повторяются у Шекспира (например, в пьесе «Конец делу венец» — слова короля к графу Бертраму; II, 3). Тот, кто прочел его один раз, никогда не забудет этих страстных, потрясающих в своей справедливости восклицаний Шейлока: «Он меня опозорил… насмехался над моими убытками, издевался над моими барышами, поносил мой народ… А какая у него для этого была причина? То, что я еврей. Да разве у еврея нет глаз? Разве у еврея нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей?… Если нас уколоть, разве у нас не идет кровь?… Если нас отравить, разве мы не умираем? А если нас оскорбляют, разве мы не должны мстить?»