Над краем кратера - Эфраим Баух

Что оно – дерево? Порыв к небу земли, простирающей ветви рук, – замерший одеревеневший крик.

Защита прошла сверх ожидания. Ребята волновались, а я был так далек, так отстранен внутри, так четок в деле. Невыносимо жить в городе, в закоулках которого, в стенах, деревьях, мостовых, в самом воздухе – столько твоей памяти. Скорее бы в Крым. У меня направление в Симферополь, в Институт минерального сырья.

В коридорах Университета – сухое солнце, пыль на подоконниках.

До Одессы, а там – на корабль.

В вестибюле идет побелка. У крыльца совсем молоденькие неуверенные мальчики и девочки смотрят, как на диковинку, на покрытый пылью фонтан у входа, который за пять лет моей учебы так и ни разу не забил, но для них он первая увиденная ими неотъемлемая часть будущей их студенческой жизни.

Сушь, суша – торчит из дворов, из-за домов, и – до самого неба. Даже не верится, что завтра-послезавтра оторвусь от нее хотя бы на сутки. До Ялты.

Быть может, последний раз бреду, как в бреду, по земле этого города. Медленно, осторожно спускаюсь по каменным ступеням к озеру. Слева от меня – Зеленый театр: железный скат крыши, две каменные лиры по бокам сцены. Но чем ниже спускаюсь, тем более с разных высот он погружается в беспорядочно набросанную зеленую пыльцу листьев и веточек, в древесный хаос. Только и плывут едва видные лиры. Всё смягчается, но рана не затягивается. А на безмятежно голубом с врачующей ватой облаков небе справа от меня тонко трепещет береза, паутина веток и листьев – почти растворяющийся в голубизне рисунок.

Воробьи скандалят, кучей копошатся в траве рядом с тропой, по которой иду. Ветер с южных склонов падает наискось через озеро, дует в северный берег, прямо и скудно расчерченный высокими пирамидальными тополями. А за ними, чуть повыше видны прямые белые осины между изгибами елей и холодной темной зеленью хвои. Дует ветер, раздувает волны у берега, и на стволах то свет, то тень, пятна солнца на хвое, на земле, всё колышется, трепещет, всё прохвачено ветром, живет на ветру, и оттого парочки, сидящие на скамейках, кажутся неподвижными, только треплются края их одежд. Около блондиночки в брюках прыгает, как заводной, песик, и порыв ветра доносит до меня обрывки лая. А вторая парочка, сидящая ко мне спиной, будто и вовсе уснула, но слышу обрывки гитарных аккордов: может ими переживается счастливый день в жизни, на сквозном ветру.

А внизу скользят яхты, и недалеко от меня замер мальчишка у дерева, не мигая, следит за ними. На ветру, бездумно, в пляске солнечных пятен, вот так, замерев, можно подолгу слушать счастливый ток проходящей жизни. Как подробны эти тропы, и камни, и деревья, никогда ранее не замечал: может, день по-особому ясен и полон солнца.

А к южному берегу озера ветер исчезает. Тишь, дремота, даже паутина, влажная трава, выходящая прямо из воды, плесень, топь. Дремлет на солнце аллея, понизу черная от стволов, поверху нежно-зеленая, как бы обрызганная желтизной, небрежно свисающая до земли зеленью плакучих ив, такая, кажется, далекая от всего, что вершится на озере. И странно следить отсюда за беззвучным скольжением яхт, похожих на белых бабочек, сложивших крылья. Четыре плывут в одну сторону, одна – в противоположную. Потом уже семь плывет в обратную сторону, и это тягучее скольжение, радостное само по себе – в солнце, в просторе, в ветре – печально и непонятно тяготит, быть может, отъединенной от тебя праздничностью, уже не доступной тебе.

Поднимаюсь по асфальтовой дороге вверх, и сзади, внизу, как бы в проёме, все меньше, сумрачней – озеро. Исчезает крохотная ее полоска, медленно перечеркиваемая яхтой. Дорога изгибается, бежит за дома, заборы, как будто поспешно пытается также перечеркнуть память об озере, о только ушедших минутах, накладывая один поверх другого – забор, крыши, небрежно крытые вперемежку малой красной черепицей и большими серыми плитами, стены, наискось вытесняющие и перекрывающие друг друга вверх по склону, стены сараев, домов, подсобок. Проносится мотоцикл, обдав бензинной гарью, как будто не было, и быть не может – совсем рядом – голубого безмолвия и белого скольжения яхт.

Последний раз иду по этой старенькой улице, заросшей каштанами, к общежитию. И полна улица тех же солнечных пятен и тишины. Старые камни мостовой, запертая церквушка – сквозь листву. Обломки раскрошившегося забора. Рядом – баня: распаренные лица, пиво в бокалах, парикмахерская с затхлым солнцем и мухами между оконных рам, хриплые споры у входа, пар и пятна сырости. А напротив, у входа в полуподвал, семья – отец и две девки – сидят на теплыни, глазеют.

Толкают меня на рынке. Шум, едкий дым, горелый запах. Жарят, парят, продают, едят, пьют – работают.

В общежитии пусто, прохладно. Лежу на койке. Скрипел на ней пяток лет, а как будто уже чужой, – и в этих стенах, и на улице, и в городе.

Давно не был на центральном проспекте, который раньше так тянул к себе. Спускаюсь к нему через парк. В солнце, начинающем клониться к закату, сквозь листву, издалека, но так отчетливо в свете, бьющем им навстречу, вижу знакомую компанию, как бы идущую в мою сторону. Высится Царёв. Рядом с ним коротконогие парни – Витёк и Данька. Чуть сзади – Гринько, который должен был уже уехать, но не может оторваться от городской компании, снисходительно терпящей его, провинциала. С ними – Лена. Сбоку от всех, как бы отдельно, и все же – рядом с Царёвым. Впервые вижу их вместе. Слышу знакомое гоготанье.

Преимущество сравнительно небольшого города в том, что в самом центре его внезапно можешь найти спасенье, встретив почти одновременно самого нужного и самого приносящего боль человека.

По соседней аллее парка, не видя меня, куда-то идет Нина. Догоняю ее почти прыжком.

– Нина!

Удивленно оборачивается.

– Нина, ты мой якорь спасения, слышишь?! Не поможешь, умру на месте.

– Да в чем дело, ненормальный?

– Погляди туда, на проспект. Видишь?

– Ну, вижу.

– Ты должна меня взять под руку. Мы выйдем им навстречу и только помашем ручкой.

– Ты неисправим. И нужна тебе эта дешевая пантомима?

– Иногда дешевая пантомима важнее самой жизни.

Мы вышли им навстречу столь внезапно, что гогот мгновенно оборвался. Это тянуло на немую сцену финала гоголевского «Ревизора». Нина прижималась ко мне, и мы на удивление естественно слились. В те студенческие годы публично идти под руку, да еще так, чтобы девушка вела тебя, было неслыханной дерзостью, напрашивающейся на далеко идущие выводы. А ведь Нина согласилась, не раздумывая. И так улыбчив был наш взгляд, и так приветлив был взмах наших рук. Мы прошли мимо как бы мельком. Но я успел заметить обостренным боковым зрением испуг на лице Царева. Лена вообще выпала в осадок. Но больше всех ошеломлен был Витёк: споткнулся, чуть не упал, лицо его побелело, как мел. Я торжествовал, я был великолепно зол, ощущая боль и сладость мести одновременно – такой смеси чувств я еще не испытывал.

– Нина, ты меня спасла. Я знаю, куда ты идешь?

– Откуда?

– При таком везении, какое сейчас случилось, наитие раскрывает свои тайны.

– Говори понятней.

– Ты идешь на стадион у озера. Там сегодня игра.

– Марек просил меня поболеть за него. Я не могла ему отказать.

– Я тебя задержал. Так смотри, – я поднял руку, не оглядываясь, и тотчас рядом раздался скрежет тормозов. – Такси подано.

В машине я тихонько, почти на ухо, прошептал ей:

– Еду на работу в Крым. Завтра, поездом до Одессы, а там – теплоходом. Помнишь песенку Утесова? —

Теплоход,Теплоход уходит в море, теплоход.Свежий ветер песне вторитИ поёт.Не печалься дорогая, всё пройдет…

Поцеловал ее в щеку. Она вышла из машины, а я поехал дальше, в общежитие. Наитие продолжалось и не обманывало меня. Не успел войти в вестибюль, как дежурная сообщила мне, что звонила Лена.

– Если позвонит еще раз, скажите, что я отчалил в Крым.

Я был потрясен. Нина пришла к поезду проводить меня.

– Помнишь, ты читал свои стихи. Две строки мне врезались в память:

Я тебя ни о чем не просила,Я тебе ничего не простила…

Прощай. До встречи, – она обняла меня.

Вокзал, тот самый средневековый, с огнями из-под козырьков, слишком озабоченный своими делами, быстро отвернулся от меня, отхлынул, исчез. Только уменьшившаяся фигурка Нины еще долго стояла передо мной в заглазном пространстве.

Оставшееся время до отхода из Одесского порта «Адмирала Нахимова» я просидел на Приморском бульваре, даже на миг не отлучаясь от моря. Ослепительное солнце заливало бульвар, памятник Дюку, окружающие его дома, что, казалось, они теряют очертания, плавятся на глазах. Но понизу дул свежий, морской ветер, и все время рядом – не оно ли, море, синее пространство, антипод тверди, в первый раз до того потрясающее, что может и вовсе изменить ход жизни, стать вечной любовью, мукой, судьбой.