Азиатские христы - Морозов Николай Александрович

Пышнее бывает в дни великих праздников. Тогда буддийский мир дает себя видеть со всею религиозною помпою. Пустынные окрестности храмов-монастырей кипят диким, шумным народом, дающим разгул всем своим религиозным страстям: пылают костры, льется кровь жертвенных животных. Далеко несется эхо, — там гремят барабаны и множество других музыкальных орудий пронзают слух. Звенят хонхо — колокольчики, на поверхности которых изображаются облачальные принадлежности докшитского чина, и начертывается молитва, известная под именем Мани, а вместо рукояти служит изображение <…>, со скипетром, как эмблемою власти, какую имеют «боги венца». Ему помогает дамара — бубенчик, составленный из двух сосудцев, для выражения той мысли, что совершаемое на земле отзывается на небесах и обратно. Гремит Кенрерре — большой, плоский барабан и дударма — малый барабан. Селнины и цаны, вроде тимпанов, производят свои звуки, особые, при их потрясении и взаимных ударах. Мычит Укырь-буре.

Глава IX

Первобытное религиозное чувство человека и детские сказания современных сибирских буддистов

Принимаясь за научное исследование чуждых нам азиатских аскетических религий с оттенком пантеизма, мы прежде всего не должны подходить к их учителям с предвзятой враждебностью. Справедливее всего относиться к ним как к детям, еще играющим в свои игрушки, считая это за серьезное дело и воображая, что деревянные предметы понимают.

Что такое религиозное чувство?

Современный нам интеллигентный европейский теист, уже отрешившийся от рабства всем существующим культам, как эволюционно развившимся ответвлениям первичного колдовства[6], обыкновенно ответит: «Религиозное чувство — это чувство восторженного благоговения перед чем-то таким, что мы считаем бесконечно и недостижимо лучше нас самих, что нам кажется совершенством. Это похоже на чувство влюбленного, готового на все для своего предмета. Его испытывает христианская девушка, стоя на коленях перед изображением Христа, его испытывает католический мальчик перед статуей Мадонны, и это же испытывает современный пантеист, глядя звездной ночью в бесконечную глубину небесного пространства, полного таинственной силы, по воле которой существуем и мы, хотя и не знаем, для чего мы ей нужны. Наверное, для чего-нибудь хорошего.

В христианской теологии это чувство впервые выразил евангелист Иоанн, говоря: «бог есть любовь».

Если говорящий таким образом теист уже освободился от чар всякого обрядового религиозного колдовства, то здесь для нас остается решить лишь вопрос: откуда у теиста явилось это чувство благоговения не только перед бесконечностью вселенной и вечностью ее творческой жизни, но и вообще перед чем-то высшим, чем он?

Прирожденное ли оно для всех людей как, например, пение для жаворонка или привито воспитанием, т.е. является условным рефлексом, который можно и культивировать далее упражнением и подавлять, вплоть до уничтожения, не допуская ему проявляться в действии?

Уже одно то обстоятельство, что религиозное чувство пробуждается не у всех (как, например, половое влечение, в известном возрасте), достаточно показывает нам, что оно еще не перешло в область бессознательных инстинктов, т.е. не является очень давним и потому окрепшим в организме человека, а может быть и культивируемо и подавляемо. И кроме того оно и вообще нисколько не срослось с какою-либо из современных нам религий, так что действует совершенно независимо от них. Оно и выражается даже не столько в каких-либо современных вероучениях, сколько в художественной музыке и поэзии, живописи и скульптуре высококультурных народов, а низко культурные народы и огромные слои всех культурных, все еще играют в своих богов, как дети в куклы. Вот почему и религиозные верования того или иного народа или его слоя нельзя изучать без связи с его поэзией, музыкой и искусством, которые служат фоном. И поразительная картина получается перед нами, когда сопоставляем наше современное европейское искусство с азиатским.

Я не буду говорить здесь о торжественной музыке, которая прямо введена в католическое и православное богослужение, как возбудитель религиозного чувства, или о пении торжественных гимнов, вроде католического «<…>», — для этого мне пришлось бы переполнить эту часть моей книги нотами. Но если у вас есть музыкальный слух и вы бывали в китайском театре или слыхали хоть на граммофоне тот шум и гам, которые сопровождают азиатские богослужения, то вы и без меня уже знаете, что разница между ними в художественности так же велика, как у сонат Бетховена в сравнении с «Чижик, чижик, где ты был», играемым детьми на рояле одним пальцем.

Точно то же и о живописи и о ваянии европейцев сравнительно с азиатами.

Сравните, например, картины прерафаэлитов — вроде Ангелов Творения или «Золотой лестницы» Берн Джонса с произведениями лучших азиатских художников, лишенных даже перспективы. Но, ведь это несмотря даже на необычное трудолюбие в исполнении деталей у японцев, так сказать, лишено души:

И лед блестит, и этот блеск теплом

Не наделит зимы холодной стужу!

Все это ремесло, а не живопись. Это хорошенькие куклы и погремушки, которыми художественно образованный европеец может увлекаться только лишь в такой же степени, как хорошеньким столиком или шкафчиком с инкрустациями. А о скульптуре я уже и не говорю. Она совсем отсутствует в магометанских странах, а в буддийских и браминских проявляется лишь в нарочно придуманных чудовищно-уродливых формах, но и в Европе, впрочем, скульптура еще не достигла последней степени своего развития вследствие воздержания от употребления красок, и стоит на уровне гравюры.

Перейдем теперь и к литературе. Слыхали ли вы о чем-нибудь подобном европейскому роману? Есть ли там свои Диккенсы, Теккереи, Викторы Гюго, Шиллеры, Гете, Шпильгагены, Тургеневы, Достоевские, Львы Толстые? Вам смешно даже и подумать? — И мне смешно.

Казалось бы, что лирическая поэзия, как самый древний род литературы, способный существовать и до изобретения азбуки, могла бы достигнуть в Азии такой же высоты, как и наша. Но где там хоть одно стихотворение на уровне наших современных?

Вот, например, хоть стихотворение о цветах: монгольского автора, записанное А. Д. Рудневым[7]:

На макушке высокой большой горы

И с юга и с севера сплошь

Растут всякие деревья, листья и цветы

И все они приятны на взгляд.

Когда на прекрасных качающихся деревьях

В осенние месяцы года

Из листвы раздается пение птиц

Это прекрасное наслаждение.

В летнее время на выросшей траве

Расцветают всевозможные цветы,

Когда видишь их красу и жизнестойкость

Это прекрасно для глаз.

И мы все живые существа

Во время совместной с ними жизни

Прославим и воспоем здесь

Все мирные и прекрасные цветы.

Оно из лучших, но мы не видим тут еще рифмы[8], а размер плохо походит на наш речитатив.

А вот и еще разговор с перелетными птицами:

— В засушливые месяцы радостного лета

Крылатые птицы с звенящими звуками

Зачем прилетели вы с дикими криками

С берега внешнего моря?

— При сменах четырех времен года

В засушливые месяцы жаркого лета

Гонимые надоблачным ветром

Возвратились мы на свое чистое озеро.

— Прилетев на свое желанное озеро,

К которому так вы стремились

Зачем же прохладною осенью

Улетаете вы вереницами?

— Когда на вершинах высоких гор

Облака ложатся, и снег упал

И уже наступает холод

Возвращаемся мы в свою теплую страну.

Это монотонно певучее стихотворение — как и вся первобытная речитативная поэзия. Но разве можно его сравнить, например, со стихотворением Лермонтова: