Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

останки очков делали ее лицо удивленным и растерянным, смягчая его. Как раз в ту секунду, когда она, наконец, присобачила на себе очки, вступила в дело тетя Лёка, до сих пор устало и надменно молчавшая.

— Ну, девочки, — спросила она тетю Любу и мать, — вы все там довели до ума? — Это прозвучало так, как если бы она прямо сказала: «Коли вся черная работа выполнена, наведу-ка я последний лоск, сделаю то, что вам не дано».

Она взяла у моего отца свою треугольную красную сумку и, сжав пальцами язычок молнии, с аппетитным вжигом обвела им вокруг сумки, оказавшейся не сумкой, а футляром. Тетя Лёка откинула его верх. Внутри, на чем-то глянцевитом и ярко-синем, сверкали заткнутые за кожаные ремешки никелированные грабельки, узкая изящная лопаточка, изогнутые ножницы и какой-то изысканно вытянутый флакон с пульверизатором. Гладкие, полированные древки инструментов пучком сходились в зауженной части футляра. Мы остолбенели. Тетя Лёка бережно выпростала из футляра грабельки и поднялась в ограду, оставив открытый футляр в руках Игоря.

— Да она там всем запаслась! — прошипела тогда тетя Люба. — На все случаи жизни!

— Восхитительный кладбищенский несессер, — сказала мать, склоняясь над футляром, который медленно застегивал Игорь. — И обратите внимание, так сочетать красоту и удобство умеют, если откинуть соображения слепого патриотизма, только за границей. И все блестящее, новенькое, чистенькое! Лёка, признаемся честно, умеет держать вещи в порядке.

— Да уж, она у нас известная аккуратистка, — ответствовала тетя Люба. — Чистюля прям осатанелая! Знаешь, Надьк, она ведь мясо перед готовкой щеткой с мылом мойт!

Тем временем тетя Лёка в ограде со снисходительным пренебрежением разглядывала наведенную там сестрами красоту. Потом она махнула рукой, словно извиняясь, но не умея превозмочь требования своего вкуса, и начала энергично разрушать эту красоту. Вязанки быстро перекочевали с цветника за памятник, цветочный хомут слетел с обелиска и спланировал на ближайшую могилу, очень украсив безымянный бугорок, никем никогда не посещавшийся и не убиравшийся. Тетя Лёка отогнула полу шубы и вытащила из длинного внутреннего кармана что-то продолговатое, упакованное в хрустящую бумагу. Это была необыкновенной пушистости сизо-голубая еловая ветвь с густыми, редкостно крепкими иглами, как нельзя лучше подходившая по цвету к серому дедову памятнику. Сосредоточенно сложив и спрятав хрусткую упаковку, тетя Лёка положила ветвь по диагонали на цветник вместо бесформенных упраздненных вязанок. В одинокой этой ветви было что-то строго, торжественно и всенародно знакомое, что-то… я узнала ее! Такие голубые елки растут только на Красной площади! Тетя Лёка там ее достала! И тут у меня перед глазами ни к селу ни к городу промчалась оглядка — воспоминание.

…Первая послевоенная осень. Дома холодно, но мы пока не топим, экономим, — дрожа, жмемся друг к другу, отец, я и мать, на нашем диване, еще обитом довоенной, прадедовской тканью сдержанного зеленого цвета и скромного рисунка, не чета теперешней коврово-бордово-клоповой обивке. Бабушка со своего места за чайником читает нам вслух письмо от тети Лёки: она сообщает в нем, чтобы мы скоро ее не ждали, она остается работать машинисткой в штабе оккупационных войск в Австрии.

— Как же так? — неведомо у кого горестно спрашивает бабушка. — Все вернулись, вот и вы, Миша, дома, а ведь мужчина. На что же бабе в чужом государстве после войны торчать? Да еще одна, мужа нового в нужнике укокали, и шляпа вдобавок она, раззява природная.

Я чувствую, как руки отца и матери встречаются у меня на спине, сплетаются, спорят: каждая тянет меня к своему боку, чтобы согреть. Но мне не до них. Я думаю, что, значит, в этом году не увижу тетю Лёку, которую они всегда так расхваливают: и умница-то, и веселая-то, и пи… как это?., пи-кантная. Я еще не видела ее после войны, а до войны хоть и видела, да не помню — считай, вообще не видала.

Отец свободной рукой берет у бабушки письмо, читает про себя.

— Это с ее стороны нечестно, — заявляю я, ученица 2–I класса. — Нечестно, мы же ее так ждали.

Отец указательным пальцем прижимает, слегка расплющивая, кончик моего носа.

— Ничего ты не понимаешь, глупундрик. И вы, мама-тещенька, — поворачивается он к бабушке, — и вы тоже, извините, недопонимаете вашу дочь. Лёка-то — шляпа?! Лёка — раззява?! Бросьте вы! Нигде ваша Лёка не пропадет! Ваша Лёка, — он многозначительно вскидывает свой указательный, — ваша Лёка, это — о-о! Ваша Лёка — голова!..

— Два уха, — не удерживается, добавляет бабушка «типично аверьяновский довесок». Так называет мать эти ее бессмысленные, но выразительные добавки…

…Тетя Лёка меж тем успела провести грабельками вокруг цветника множество красивых дугообразных линий, и снег на могиле стал волнистым, как песок на пляже, где прибой. Я уже об этом слышала — тетя Лёка говорила, что так украшают землю на кладбищах в Австрии.

Легко, по-девчоночьи, чуть не припрыгивая, встряхивая непокрытой, молодежно встрепанной головой, тетя Лёка сбежала по ступеням, промчалась сквозь растерянную родню и повисла на крепкой шее Игоря, замоталась на ней влево-вправо, как невесомая распушенная меховая шкурка, резво и непринужденно поджимая сзади к шубе согнутую в колене стройную фильдекосовую ногу. Затем она в объятиях Игоря повернулась лицом к памятнику, откинула голову на плечо мужа, окончательно сминая свою кудрявую округлую прическу «венчик мира», и победительно оглядела место вечного покоя деда.

— Вот теперь, — сказала она удовлетворенно, — ТЕПЕРЬ У НАС ЭЛЕГАНТНАЯ МОГИЛА!

Кормушка для голубей

Мы были до того ошарашены этим определением, что никто не сказал ни слова, — наоборот, все опустили глаза, делая вид, что ничего не слышали. Одна только мать подняла лицо к трем березам, росшим над могилой деда, и, прижимая пальцем к переносице алюминиевую проволочку-перемычку очков, разглядывала рас-хлобыстанное в ветвях среднего дерева большущее воронье гнездо, которое через два года погибнет вместе со всеми березами в наводненную бурю.

— Престранное сооружение, — резюмировала она с великосветским недоумением и тронула за плечо подвернувшуюся Жозьку: — Как ты полагаешь, Жозефина, что можно делать в таком гнезде?

Жозька зашлась беззвучным, распирающим хохотом и, преодолев его, ответила в тон:

— Я полагаю, тетя Надя, — высиживать птенцов.

И пошел общий разговор о воронах — сколько лет они живут, по скольку птенцов выводят, как легко обучаются говорить, что могли бы рассказать обо всех виденных здесь похоронах особо древние птицы. Так все, не сговариваясь, старались замять чрезмерно пряное впечатление от «элегантной могилы».

Но это в тот момент. А впоследствии «элегантная могила» сделается прозвищем тети Лёки на целых тридцать пять лет, до самой ее смерти в нервно-психиатрическом интернате, короче, богадельне, где