Живая память - Андрей Платонов

   — Что же, пошли в атаку вместе?

Один из танкистов покачал головой и сказал:

   — Нам сейчас не время.

   — Ладно, ладно, — сердито сказал Юдин. — Вот как в город будем входить, так вы туда и въезжайте, как гордые танкисты, и пусть вам девушки цветы дарят...

Он еще выругался тогда и пошел дальше. Савельеву тоже показалось в эту минуту обидным, что вот они идут вперед, а танкисты чего-то ждут.

Проходя мимо сожженного танка, он с огорчением вспомнил об этом разговоре и подумал, что они живы, а сидевшие в броне танкисты, наверное, погибли в бою. А Юдин, вероятно, идет, если уже не дошел, в медсанбат с перебитой рукой, перехваченной поясом.

«Такое дело — война, — подумал Савельев, — нельзя в ней людей обидным словом трогать. Сегодня обидишь, а завтра и прощенья попросить поздно».

В темноте они вышли на низкую луговину, которая переходила в болото. Река была совсем близко.

Как сказал старший лейтенант Савин, нужно было к 24.00 сосредоточиться и потом форсировать реку. Савельев вместе с другими уже шел по самому болоту, осторожно, чтобы не зашуметь, ступая в подававшуюся под ногами трясину. Он немного не дошел до берега реки, как вдруг над головой его провыла первая мина и ударилась в грязь где-то далеко за ним. Потом завыла другая и ударилась ближе. Они залегли, и Савельев стал быстро копать мокрую землю. А мины все шлепались и шлепались в болото то слева, то справа.

Ночь была темная. Савельев лежал молча, ему хотелось во что бы то ни стало поскорее переправиться через реку.

Под свист мин и хлюпанье воды ему приходили на память все события нынешнего дня. Он вспоминал то Юдина, который, может быть, все еще идет по дороге, то сгоревший танк, экипаж которого они когда-то обидели, то распластавшуюся, как змея, гусеницу подбитого им немецкого танка, то, наконец, взводного Егорычева и последнюю табачную пыль на дне его портсигара. Больше закурить сегодня не предвиделось.

Было холодно, неуютно и очень хотелось курить. Если бы Савельеву пришло в голову считать дни, что он воюет, то он бы легко сосчитал, что как раз кончался восьмисотый день войны.

1943

Юозэс Балтушис. РАССКАЗ ПАРТИЗАНА

Трупы фашистов валялись у дороги на лужайке, за невысоким ельником, где из-под осевших сугробов выбивались узорчатые листья прошлогоднего папоротника.

Партизаны возвращались на базу. Идти было трудно: ноги вязли в глубоком рыхлом снегу, а мокрых сапогах хлюпала вода.

Партизаны брели по лесу, обвешанные связками гранат и пулеметными лентами, новенькими винтовками на светло-желтых ремнях.

Им удалось отбить обозные повозки, на которых фашисты везли награбленное у окрестных жителей имущество и боеприпасы.

Операция прошла на редкость удачно, отряд не понес никаких потерь. Только Букису пуля задела бедро, да Йонашасу осколком поцарапало спину. Только и всего.

Командир отряда Найнис весело осматривал своих людей, проходивших мимо него, и радовался — все целы, всё в порядке. Но вдруг он заметил, что Дауры нет. Где же Даура? Что случилось? Найнис остановился, оперся о ствол сухого дерева, перевел дыхание, поправил ружейный ремень, врезавшийся о плечо. Пот градом катился из-под его мохнатой шапки: он сдвинул ее на затылок и шершавым рукавом куртки провел по лбу. Да и в самом деле, все, кто участвовал в вылазке, уже прошли мимо него. Только медлительный Бежа, как всегда, плелся последним.

   — А Дауру не видал? — спросил командир.

   — Нет, — отозвался Бежа.

   — А где же он? — встревожился Найнис. — Уж не случилось ли с ним чего.

Круглое лицо Бежи расплылось в улыбке.

   — Случилось? Как бы не так... С ним, с дьяволом, случится...

Командир отряда и Бежа прошли несколько шагов, парень крикнул, обрадовавшись:

   — Вот он, легок на помине... На пенечке сидит.

Тут уж и Найнис увидел Дауру.

   — Ранен он, что ли? — спросил командир, еще издали разглядев невеселое лицо Дауры.

Найнис любил Дауру. В самом начале войны, сразу после вторжения фашистов в Литву, Даура пришел в его только что сформированный отряд. Он выглядел спокойным и сдержанным. Найнис знал, что на Дауру всегда можно положиться.

Даура был первым и в бою и в разведке. И Найнис вскоре уже не мог представить себе свой отряд без этого огромного человека с могучими плечами и добрым взглядом синих глаз, поблескивающих из-под мохнатых бровей.

Партизаны, особенно молодые ребята, души не чаяли в Дауре. Храбрость его и мужество служили примером для всех. Вокруг него всегда толпилась молодежь, жадно слушая его немногословные рассказы. Он был, как говорят, душой отряда.

А тут, в такое счастливое для партизан утро, Даура сидит один на березовом пеньке, понурив голову.

Найнис подошел к Дауре.

   — Ты что, ранен?

   — Нет, зачем же, — сказал Даура. И, как бы желая еще раз убедиться в правоте своих слов, ощупал себя. — Нет, — повторил он, — у меня все в порядке. Я целый...

   — Так что же с тобой? — спросил Найнис.

   — Ничего, — сказал Даура. — Просто отдыхаю немножко.

Около пенька лежал убитый фашистский офицер.

Найнис кивнул на убитого.

   — На твоем счету числится?

   — На моем... Только...

   — Что только? — спросил Найнис, скручивая папироску.

   — Видишь ли, — медленно произнес Даура, глядя на убитого, — он показался мне как будто знакомый.

   — Кто? Вот этот?

   — Ну да, — сказал Даура. — Мне показалось, я его знаю давно. — И он снова пристально посмотрел на острые черты лица убитого. — Нет, это не тот... Мне только показалось...

   — Что показалось? Кто не тот? — удивился Найнис.

   — Ничего, я только так... — пробормотал Даура, закидывая на плечо винтовку. — Пошли, товарищ командир... Я после когда-нибудь расскажу, в чем тут дело. Дело это, в общем, старое.

Бежа, поджидавший их на тропинке, поплелся за ними.

Когда они пришли в землянку, все партизаны уже были там и оживленно обсуждали подробности удачного сражения.

Даура, не вступая в разговор, сел возле железной печурки и, глядя на пылающие поленья, глубоко задумался.

Найнис искоса поглядывал на него.

Поговорив с бойцами и отдав необходимые распоряжения, Найнис сел рядом с Даурой, помешал в печурке дрова. Пламя вспыхнуло сильнее.

   — Может, расскажешь, а? — тихо сказал Найнис.

   — О чем?

   — Кого тебе напомнил тот убитый...

   — Долгая история, командир.

   — А все-таки...

Даура вскинул голову и посмотрел Найнису в глаза.

   — Если тебе интересно... Только не люблю я рассказывать про это. Да и давно все это было. Очень давно. Еще в ту войну...

Даура подбросил в печурку несколько сухих щелок и, задумчиво глядя на огонь, продолжал:

   — Я еще мальчишкой был тогда. Было нас пятеро: отец, мать, две сестры и я. Жили мы небогато, но и не так чтобы уж очень плохо. Родители работали, можно сказать, не разгибая спины. Земли у нас было полнадела с лишним, две дойные коровы, овцы, гуси, куры... И вот, как началась еще та война, нагрянул к нам в деревню вражеский отряд. А в отряде этом были, как я теперь понимаю, главным образом барские сынки, этакие чистюли с хлыстиками. Однако ничем они не гнушались, лезли, как свиньи, в каждую хату и все глотали... Переписали они всех коров у нас в деревне, овец и кур. И сейчас же появился приказ: имеешь корову — неси им молока столько-то, имеешь курицу — яички тащи. Петухов лишних не держи, а сдавай.

Чтобы крестьяне не мололи муки, снял враг на всех мельницах верхние жернова и вывез. Тут уж нам пришлось совсем туго. Хоть Лазаря пой... Сидим, бывало, с сестренками холодные, голодные... И была у нас одна утеха — петух.

Даура оживился, встал, прошелся около печки, улыбнулся.

   — И такой, скажу тебе, замечательный петух, что за один гребень сто рублей не пожалеешь. Распустит, бывало, хвост, задерет клюв и стоит в палисаднике, как герцогиня какая-нибудь... И так мы, детишки, этого петуха любили, что решили во что бы то ни стало спрятать его от немцев. Заперли мы петуха в хлеву, завесили окно и успокоились. А он вдруг начал петь. В хлеву темно, а он поет и поет. Да еще как поет. Во все горло! И никак его не успокоишь, не уговоришь. Ну, словом, поет на свою голову. Что тут делать?..

И Даура испуганно округлил глаза, на мгновение сделавшись похожим на того мальчика, каким он был тогда, много-много лет назад.

   — «Ой, накличет он на нас беду, горластый», — говорит наша мать. И отец то же самое волнуется. «Не дей бог, говорит, услышит его какой-нибудь барчук в мундире. Попадет нам тогда». А девочки, сестры мои, больше всех забеспокоились. Наконец принесли они петуха в дом, посадили под печь, завесили черной тряпкой. «Ну теперь, говорят, он совсем в безопасности. Здесь его никто не услышит, не найдет...»