Жезл Эхнатона - Наталья Николаевна Александрова

В доме у нас появились иконы, запахло лампадным маслом, меня мать окрестила. Теперь ходила она в длинной бесформенной юбке, повязанная платком по самые брови. Платок заставляла и меня носить даже дома. Соблюдала все посты.

Вот когда я вспомнила Добрыню едва ли не добрым словом! При нем хоть фрукты были, и на бананах можно было продержаться. Теперь же позволялись мне только яблоки, причем какие-то кислые и сморщенные, а остальное все заграничное, как говорила мать, бесовское.

Читали романы Мельникова-Печерского? Мне Михаил Филаретович давал из своей библиотеки. Так там страниц двадцать посвящено тому, как купцы ели в пост. Как хозяйки заранее заготавливали грибы, варенье на меду и все такое прочее.

Ну, вы поняли уже, что мать моя готовить не то чтобы не умела, а никогда и не пробовала. Казалось, какое уж тут нужно умение – картошки пожарить или гречневую кашу сварить. Так ей и то лень было, так что ели мы в пост в основном квашеную капусту, которую продавала одна старуха, у которой был дом в пригороде. Она же и грибочков сушеных давала по доброте душевной, но, как я уже говорила, грибной суп и моя мать – вещи несовместные, так что эти грибы без пользы валялись в буфете, пока не поели их жучки.

Она выбросила почти все мои игрушки, мотивируя это тем, что они заграничные, а значит – бесовские, и принесла каких-то жутких тряпочных кукол. Она целыми днями пропадала в церкви, вечно толклась у икон со свечами, всем мешала, приставала к посторонним людям во время молебна и похоронной службы.

В конце концов, батюшке это надоело, он пытался ее вразумить, приходил даже к нам домой, но пришел в ужас от царящего беспорядка (босиком ведь теперь никто не ходил, так что можно было не подметать), так что махнул рукой и ушел, посчитав, видно, что матери и самой скоро все надоест.

Так и оказалось. Я к тому времени научилась сама варить кашу и овощи и ходила в магазин на углу. Там меня знали – тетеньки сами все выберут и упакуют, и денег лишних не возьмут, еще и мороженое иногда сунут задаром.

Мороженое надо было обязательно съесть по дороге домой, потому что мать ужасно ругалась, если узнает. Бить она меня не била – боялась той самой глазастой соседки и участкового, но ставила на колени перед иконами и заставляла молиться часами. Вот вы не верите, а так и было. Хорошо, хоть недолго.

Потом мать поругалась с кем-то в церкви, пожаловалась батюшке, а у него лопнуло терпение, он поговорил с ней строго – в общем, все кончилось. Мать выбросила жуткую коричневую юбку и платок, убрала подальше дешевенькие иконки и каждый день стала заказывать пиццу с ветчиной и сыром.

К тому времени мне подошло время идти в школу. Мать, конечно, и не вспомнила бы об этом, но тут вмешалась та чиновница из Комитета по защите детства или где уж она там работала.

Она проследила за всем процессом, так что из школы к нам пришли домой и выдали потом бесплатно все, что нужно, кроме одежды. И насчет одежды провели беседу, так что мать даже купила мне платье в секонд-хенде. Платье было велико на два размера, но все же это было настоящее платье, почти новое.

Ну что сказать про школу? Может, вы думаете, что попалась мне мудрая немолодая учительница, которая отнеслась к ребенку с пониманием и научила детей доброму отношению? Да я вас умоляю! Училка была молодая, сильно накрашенная, помню, меня поразили длинные малиновые ногти. Никогда раньше таких не видела.

Впрочем, я многого не видела. Не знала элементарных вещей, не знала обычных, часто употребительных слов, не могла ничего про себя рассказать. Да еще внешний вид… Платье серо-буро-малинового цвета, обгрызенные ногти, прыщи на лице, и вечно сопливый нос.

Что касается волос, то мать перед школой самостоятельно обстригла меня под горшок. А из носа сочилась какая-то дрянь после того, как меня возле магазина встретили большие мальчишки и пытались отобрать деньги. Я же не отдавала и даже укусила одного за руку. В отместку он дал мне по носу. Мать не отвела меня к врачу, поскольку боялась, что наедут по поводу того, что она отпускает на улицу семилетнего ребенка, нос зажил, но видно, что-то там было не так.

В общем, в глазах училки я видела только откровенное презрение. Она жаловалась завучу и все время повторяла что-то про коррекционную школу для слаборазвитых.

Но завуч велела не торопиться, подождать результатов тестирования, и через два месяца, когда прошла проверка чтения, они все очень удивились.

Книжки у меня были – отдавали все те же соседи. Старые, растрепанные, читаные-перечитаные, детские картонные раскладушки, раскраски и сборники сказок. Была среди них и азбука, где на каждой странице нарисована большая буква и предмет, или животное, или птица, начинающаяся с нее.

Я так долго рассматривала картинки в этих книжках, что не вспомню уже, когда все буквы начали сливаться в слова. С тех пор я читала вывески на улице, подбирала рекламные газеты в подъезде и пыталась что-либо уразуметь в брошюрах, что остались от Добрыни, но те были ужасно скучные.

В общем, когда я лихо отбарабанила пару страниц незнакомого текста, завуч очень выразительно посмотрела на училку, а потом вызвала ее к себе в кабинет. И вопрос о коррекционной школе был раз и навсегда снят с повестки дня.

Школа была самая обычная, что называется дворовая, дети из близлежащих домов почти все друг друга знали, я же представляла очень удобную мишень для мелких издевательств. Но в первом классе такое бывает редко, а потом все уже привыкли и особо меня не доставали. Потому что я никак не реагировала.

Ну, принес как-то Вадька Семечкин в класс таракана и запустил ко мне в парту. Думал, я буду визжать, вскочу на парту… Да, боже ж мой, сколько я этих тараканов перевидала в жизни! При моей-то мамаше у нас и мыши жили.

И вот если бы не пошли эти мыши по соседям, их бы и не вывели. А так сразу шум, гам, приехали дезинфекторы, облили все вонючей гадостью… нет, мыши поступили очень глупо.

Бывало, Тонька Черемисова начнет дразниться: «Ам-ам, кусь! Взять его, ам-ам!»

Забыла сказать, что полное мое имя Аманда. Вам смешно? Мне тоже нет. Услышала я его только перед школой, когда мать откопала мое