Невенчанная губерния - Станислав Калиничев

Потом они встречались ещё несколько раз — и ничего, без особого интереса друг к другу. Одно было непонятно родителям: почему в поведении Софьи не чувствуется пусть прошлой, пусть далёкой, но хоть какой-то тени вины перед этим человеком? Она держалась при нём ровно, уверенно, Леопольд Саввич тоже оставался при своём лоске и достоинстве. Лишь иногда чёрные, такие тёплые Сонины глаза при виде Клевецкого вдруг сухо и зло посверкивали. Он делал вид, что не замечает этого, отступал. Тут была какая-то тайна, недоступная родителям. Недоступная потому, что разгадка её лежала, как говорят, на самой поверхности.

— А мы с Леопольдом Саввичем, — поделилась с сестрой своей радостью Наца, — идём сегодня в синематограф. В «Сатурне» показывают «Измену и сладострастие».

— Сводите их лучше в цирк, устало сказала Соня, — Это вам, Поль, должно быть ближе. Там сегодня знаменитый Рейнгольд будет бороться с Чёрной Маской. На афишах написано: «Спешите видеть!»

— Ну, если говорить о Рейнгольде, — опять не замечая её колкости, ответил Клевецкий, — то его настоящая фамилия… как бы вы думали? А? Представьте себе — Васюхин. Я полагаю, что если он выступает перед публикой, то должен выходить под своей настоящей фамилией. Иначе получается нечестно.

— Ну-ну! — насмешливо возразила Софья, — Так можно дойти до того, что заставить каждого открывать людям не только свою фамилию, но и свою сущность. Подумайте, Поль, это не безопасно!

Мария Платоновна убирала тарелки, чтобы подавать чай. В спальне запищал ребёнок, и Соня встала, направилась к нему. Младенец лежал поперёк широкой металлической кровати с ажурными боковинами из никелированных трубок и сверкающими серафимчиками на них. У кровати стоял огромный фанерный шкаф, напротив — высокий комод с пузатыми выдвижными ящиками — по две медных ручки на каждом.

Соня сидела на кровати и кормила дочку грудью, не очень прислушиваясь к разговорам в горнице. (Большую комнату мать называла горницей, а девчонки — гостиной). Пятилетний Стёпа, взобравшись на жёсткий гнутый стул у комода (такие стулья называли «венскими») с интересом рассматривал безделушки: глиняную кошку-копилку, фарфоровых слонов, что тёрлись боками о высокие вазочки с бумажными цветами, игрушечный самоварчик, в трубе которого торчали старые квитанции.

Из гостиной послышался шум, оживлённые голоса и распевный, не вытравленный десятилетиями рязанский говорок бабушки Нади. Положив ребёнка на кровать, Соня застегнула кофточку на груди и выглянула из спальни. В комнату ввалилась целая орава незнакомых людей. Деревенская женщина в чёрном платочке, за её подол держалась девочка лет трёх, двое русоголовых мальчишек. В их насупленных, насторожённых взглядах, в правильных чертах по-деревенски чистых, не закопчённых лиц угадывалось что-то знакомое. Объединяла эту компанию простодушная, немного даже крикливая бабушка — Надежда Ивановна.

— Здравствуй, сыночек! Здравствуй, Маруся! Внученьки и вы, господин хороший, — поворачивалась она на все стороны. — Вот это — Катя, жена моего покойного брата Вани. Тебе он, Стёпа, получается — дядей, хоть годами был моложе тебя. Я уж замуж вышла, когда они с Матвеем родились… А вот эти сироты, — повернулась она в сторону насупленных мальчишек, — тебе, выходит, двоюродные…

— Леопольд Саввич, — поднялась Дина, — пойдёмте в нашу комнату. И вместе с Нацей они увели благородного гостя из горницы, прикрыв за собою дверь.

— Мы пообедали, — виновато сказала мать, — садитесь к столу, чай пить будем.

— И то кстати, — отозвалась Надежда Ивановна, — от Рутченково на извозчике, чай, не ближний свет. Да и жарища такая!

Гости пили чай, начались семейные разговоры, воспоминания: как померла бабушка Душаня, как помер дедушка, за кого вышла замуж Дуся. При этом гости больше помалкивали, а рассказывала, уже, конечно, с их слов, Надежда Ивановна.

— Такая несправедливость! Земли-то у них, кроме подворья, ничего не было. Разорение полное. Вот и отписала я, чтобы сюда ехали…

— М-мда… — задумчиво произнёс Степан Савельевич. — И что же ты, мам, собираешься с ними делать?

— Как это «что»? Был бы живой отец твой, Савелий Карпович, царство ему небесное! — торопливо перекрестилась она, — я бы у тебя не спрашивала. Ты тут на рудниках в чести, вот и привезла, чтобы вместе решить. Надо пристроить сирот, ведь моего родного брата дети!

В спальне захныкал ребёнок, но Софья не ушла к нему. Не могла упустить чего-то в столь необычном разговоре.

— Мам, — раздражённо заметил Степан Савельевич, — если ты меня куда-то впутываешь, то должна вначале хотя бы посоветоваться.

Это его замечание — как по слабому костру да мокрым мешком! Надежда Ивановна на секунду растерялась, сглотнула слюну и за своё:

— А я и приехала с ними, чтобы посоветоваться.

Софья следила за их перепалкой и рассматривала неожиданных родственников. Мальчишки сидели насупленные, стреляя глазами то на хозяина, то на привезшую их бабку, которая оказалась их тёткой. А их мать, как ни странно, кротко склонив набочок голову, отрешённо думала о чём-то своём, будто её этот разговор и не касался. Но вот в её кротком взгляде появилось беспокойство. Она встала и, не обращая внимания на столь напряжённый разговор, в котором решалась не чья-нибудь, а её дальнейшая судьба, направилась… в спальню. Проходя мимо Софьи, вполголоса пояснила:

— Дитё там мокрое, а никто не слышит.

Софья удивлённо вскинула брови и пошла за нею. Женщина склонилась над кроватью, приподняла за ножки младенца и стала подворачивать сухой конец пелёнки.

— Почему вы решили, что она мокрая? — спросила Софья.

— А то как! Хнычет, а потом пишшит… Жалуецца! Ежели больной, то у него и голос больной, когда голодный, то требовает, злится, — женщина вдруг улыбнулась — беспомощно, по-детски.

— Я поменяю пелёнку, — сказала Софья, проникаясь симпатией к этой женщине. — Ступайте, вам надо быть там.

Екатерина Васильевна покорно направилась в горницу, а за её подолом хвостиком засеменила и Таська.

Перепеленав ребёнка, Софья уложила его в постель и тоже вышла, остановилась у двери. Расстроенный отец втолковывал бабушке Надежде Ивановне:

— Да пойми ты, мам,… Старшего парня — ему уже лет четырнадцать? — могу ещё пристроить. Возьму смазчиком… Как зовут тебя?

— Шуркой, — угрюмо ответил подросток.

— Пристрою Шурку. Жить будет в бараке с артелью — все рязанские, земляки ваши. Для своего они место найдут. А вот младшего — ума не приложу. Ему бы пристроиться мальчиком у какого купца. Да только для этого дела полно наших, рудничных, которые покупателя за полу в магазин приволокут, а конкуренту и глаза выцарапают. Деревенскому там делать нечего — затюкают.

— Нечего делать — то и не надо, — наступала Надежда Ивановна, — ты подумай.

— Что думать, мам. Их же таких — как волчат голодных. Разве что лампоносом в шахту? Дак эта каторга от него не уйдёт. Туда он и без меня вскочит.

— Может… на выборку? — подсказала молчавшая до сих пор Мария Платоновна. Она понимала, тут решает муж, и вмешиваться не хотела, но с языка сорвалось.

— Держи карман шире, — скривился Степан Савельевич. — Там вдовы да девки. Опять же — где жить? Артель его в свой балаган не пустит. Выборщикам от рудника ничего, кроме подёнщины, не положено… Ну, да Господь с ним. Пацана ещё куда-нибудь заткнём, а что с ихней матерью, которая сама с довеском, делать?

Только теперь семья Ивана Ивановича Чапрака — вернее, то, что от неё осталось — начинала постигать истинные масштабы случившейся катастрофы. Ещё несколько дней назад у них был свой дом, своё место на земле, их знали и уважали односельчане. А вот тут, сию минуту, их перебирали, как перебирают старые обноски, определяя, что можно ещё приспособить в хозяйстве, что пустить на тряпки, а то и выбросить за ненадобностью. Софья слушала этот разговор и ей было стыдно за отца. А когда он сказал что-то обидное об этой деревенской женщине и её ребёнке, не выдержала:

— Отец! Да постыдитесь же вы! Ну, бабушка сделала что-то необдуманно, по доброте своей. А ты? На шахтах сиволапые мужики с незнакомым земляком последним куском делятся! Это же твои двоюродные братья, тётка твоя!

— Ты на меня не кричи, — растерялся отец, удивлённый её негодующим тоном. — Легко быть добрым тому, у кого задница голая. Горем делиться — не обеднеешь.

— Да будет тебе куражиться, — раздражённо осадила его дочь. — Не в ту сторону смотришь, Степан Савельевич. «Господин хороший», как сказала эта женщина, — Софья кивнула на двери девичьей, — он ещё о твою шкуру ноги вытрет и за порог выбросит.

— Сонька, цыц! — побагровел от гнева отец и опустил тяжёлую ладонь на столешницу.

Он ещё не бушевал, ещё сдерживал себя, не желая привлечь внимание Леопольда Саввича, который за дверью развлекал младших дочерей.