Преданный друг (СИ) - Юлия Леру

заказы — боеприпасы, оружие — были огромными, и на завод тогда пошли работать все, кто мог, в том числе и бабушкина мама. Девчонок вроде моей бабушки — ей было двенадцать лет, когда началась война — поначалу жалели, но это только поначалу, а потом в Бузулук стали привозить первых раненых, развернули эвакуационные госпиталя, и все уже более или менее взрослые девочки пошли туда — помогать медсестрам, дежурить у постелей тяжелораненых, делать такую нужную санитарскую работу.

Трудно им было. Раненых привозили грязных, в крови, в земле, прямо с поля боя. Когда с них снимали одежду, бабушка и ее сестра Мария забирали эту одежду домой и стирали, чтобы на следующий день чистую и отглаженную, вернуть солдатам. Забирали домой и грязные бинты, стирали, гладили — и тоже несли обратно, потому что бинтов постоянно не хватало. И еды не хватало. И врачей и сестер тоже не хватало, и некоторые не уходили домой по три-четыре дня, потому что раненые шли сплошным потоком.

Бабушка часто вспоминала медсестру Валю, которая умела играть на баяне. Темными вечерами приносила она баян, усаживалась с ним на стул возле кроватей и пела раненым песни о доме, любви и победе.

— Бьется в тесной печурке огонь, — тихо напевала и моя бабушка, вспоминая, — На поленьях смола, как слеза…

Много солдат писало той Вале потом письма с фронта, благодаря ее за песни и за тепло. Они с бабушкой тоже переписывались уже после Победы, и оставались добрыми друзьями многие годы.

Я слышала эту историю много раз, но Егор и Лаврик нет, и когда моя бабушка пустилась в воспоминания, четко и очень ярко воскрешая перед нами те далекие дни, они буквально ловили каждое ее слово.

— Тяжело тогда было нам, мой дорогой, ой, тяжело, — сказала бабушка, обращаясь по-прежнему к Лаврику, раз уж он задал вопрос. — Но вот тогда страх и ушел от меня. Некогда мне было тогда бояться за себя. За других мы сильнее боялись. Мы ведь здесь, в тылу оставались, врага не видели, под пули не ходили. А солдаты чуть подлечатся — и обратно на фронт.

Вокруг нас носились оголтелые дети, и из колонок Татьяна Буланова призывала свой ясный свет ей обязательно написать, а мы втроем сидели и слушали мою бабушку, и Лаврик даже забыл о том, что собирался потащить Егора на колесо еще раз, как только мы доедим. А потом мы все вместе отправились провожать бабушку домой.

Я навсегда запомнила тот день не только из-за открытия парка. С того дня, с бабушкиного рассказа и ее воспоминаний в некотором роде началась наша настоящая дружба.

В тот День победы мы втроем уговорили бабушку прийти к нам в класс. Она согласилась, и вот уже все мои одноклассники, включая балбеса Сашку Лапшина, забыв про все и вся, слушали ее рассказ и уносились на волнах ее воспоминаний в далекое, но еще такое близкое прошлое.

— Нет, Анне Емельяновне надо написать мемуары, — заявил впечатленный Лаврик, когда мы шли вместе со школы домой и уже по привычке завернули в парк. Егор согласно угукнул, видимо, все еще находясь во власти бабушкиного рассказа. — Она так здорово рассказывает!.. Ник, а ты знаешь ту песню, которую она тогда пела? Ну, эту, про печурку?

Я замялась.

— Знаю.

— Спой нам, — сказал он просто.

— Да, — поддержал Егор, — давай.

Я внимательно и долго разглядывала их обоих, раздумывая, обидеться мне или нет.

— Вы насмешничаете надо мной?

— Насмешничаем? — Лаврик изумленно вздернул брови, будто услышав это слово впервые, потом нахмурился, покачал головой. — Над друзьями не насмешничают, Ника.

Я до этого и не знала, что у меня есть самые настоящие друзья.

…Не знаю, сколько я сидела там в окружении призраков прошлого и смотрела на колесо.

В какой-то момент мое уединение нарушил легкий звук быстрых шагов по каменной плитке, а потом один из призраков обрел плоть и кровь, когда перед скамейкой остановился Егор.

ГЛАВА 12. НИКА

Он, казалось, был почти не удивлен, увидев меня, но самое странное и одновременно правильное было в том, что и я не была удивлена.

Как будто я просто ждала его.

Как будто мы просто условились о встрече.

— Ника. — Снова этот профессиональный, отстраненный голос, как будто он вот-вот начнет расспрашивать меня про жалобы и просить измерить температуру. — Что ты делаешь здесь?

— Сижу, — сказала я, сжимая на коленях руки, которые вдруг перестали слушаться и превратились в негнущиеся деревяшки. — А ты?

Холодный ветер безразлично бросил в нас пригоршню мелкого дождя, и Егор сделал шаг ближе, закрывая меня от непогоды, как делал всегда.

Даже сейчас. Даже зная, что я сделала, он оставался тем самым Егором, которого я помнила: подай девочке руку, предложи ей зонт, подними упавшую ручку, будь мужчиной, всегда будь рядом с девочкой настоящим мужчиной, что бы ни случилось, какой бы предательницей эта девочка ни была…

— Тебе нужно домой, Ника, — сказал он, бросив взгляд на нахмурившееся небо над нашими головами и не отвечая на мой вопрос. — Сейчас начнется дождь.

Я крепче сжала руки, будто, цепляясь за себя саму, могла обрести чуть больше силы духа.

— Я приходила к вам. Я хотела поговорить с тобой.

Крошечное изменение потока воздуха, покалывание на коже — Егор опустился на скамейку рядом со мной, и я услышала, как и он сделал этот легкий прерывистый вздох, будто и ему тоже стало чуть легче и одновременно чуть тяжелее дышать.

— Я знаю. Мама сказала мне. — Он знал это, но хотел, чтобы сначала сказала я сама. Чтобы я показала, чтоготоваоб этом говорить. — Она сказала мне, что прогнала тебя и сказала не возвращаться… когда перестала плакать.

Мои плечи поникли, когда мокрое от слез лицо Ульяны Алексеевны предстало перед моим мысленным взором.

— Я позвонил твоей маме, и она сказала, что ты ушла два часа назад и все еще не вернулась, — продолжил Егор. — Я попросил у нее твой номер телефона, но телефон ты оставила дома. И тогда я отправился тебя искать.

— Ты знал, что я буду здесь, — пробормотала я.

— Почти знал, — кивнул он, поглядев на меня.

Я встала — мне нужно было заставить себя отстраниться от него сейчас, — но он тут же поднялся следом за мной и повернулся ко мне лицом, вынуждая сделать то же самое и посмотреть в его темные и безрадостные, как наше прошлое, глаза.

— Зачем ты приходила, Ника?

Мой голос был похож на шелест ветра:

— Чтобы увидеть тебя.

— …И зачем