Ачайваямская весна - Владимир Лебедев

— Ты здесь кочуешь все время в тундре. Ты разводишь оленей и меняешь оленье мясо и шкуры на жир и шкуры морских зверей у береговых коряков. Ты отдаешь меха разных зверей заморским людям, которые платят за них очень мало. Они просто грабят вас. чаучу. Теперь новая власть — она сама будет с вами торговать. Для того чтобы знать, сколько тебе нужно товаров, я сюда и приехал. Я считаю людей: значит, теперь я знаю, сколько вам прислать чаю, муки, спичек. Я считаю оленей — это я знаю теперь, сколько ты можешь заплатить за товары.

Долго думал, опустив голову, чаучу Ахалькут.

— Ты скажи теперь. — обратился он опять, — оттого, что ты оленей пересчитал и людей пересчитал, какого-нибудь вреда от ваших русских духов нам не будет?

— У нас теперь нет никаких духов, — рассмеялся русский.

Ахалькут смеяться не стал. Он знал, что в нем самом сидит дух, который причиняет ужасную боль. Он и сейчас держится руками под кухлянкой за живот.

— Мечинки (хорошо), — через силу улыбнулся Ахалькут. — Еще приходи с товарами.

Боль все чаще и чаще приходила к чаучу Ахалькуту. Он просыпался и лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, что было внутри тела.

Один раз он проснулся совсем мокрый, потный, каким бывал только мальчишкой, когда учился бегать. Он проснулся, но долго не мог понять — спит он или нет. Руки чувствовали нежный мех пыжика, из которого было сшито одеяло. Это был его полог, его яранга. Рядом слышалось дыхание его жены. Но перед глазами стояло какое-то странное мохнатое существо, не имеющее формы. Это существо не было похоже ни на человека, ни на собаку, ни на какого-либо зверя. У Ахалькута оставалось явственное ощущение живого и лохматого. «Кто это? — думал Ахалькут. — Это, наверное, келе (дух)… Наверное, он меня жрет… Иначе как бы я так его чувствовал… Наверное, он во мне внутренности ест, и поэтому я его не вижу, а только чувствую, что он лохматый…»

Чаучу Ахалькут долго лежал, прислушиваясь к затухающей боли. «Ушел пока келе. Поэтому болеть перестает. Это — келе». — уже без сомнения подумал он.

Так промучился он всю зиму. Наступила весна. Ахалькут поражался, глядя на свое тело. Он, лежа в пологе, выдыхал из себя воздух и принюхивался к нему. Он явственно различал запах гниения, дыхание проклятого келе.

Проклятый столько изгрыз, что надежды на возвращение здоровья не оставалось. Ахалькут решился. Тянуть было больше нельзя. Не помогли два шамана, несколько раз приезжавшие к нему.

Ахалькут решился. Если терпеть дальше, то проклятый келе совсем сделает тело гнилым. Он там сам будет жить и детей своих в него приведет. Тогда себя нельзя будет отправить к верхним людям. Тогда себя нельзя будет положить на погребальный костер и ты не попадешь на дорогу в верхний мир. Тогда ты не возродишься вновь в младенце, вышедшем из чрева женщины. Ты тогда умрешь навсегда.

Если тело сгнивало при жизни, обычай предписывал положить его на землю и закрыть камнями.

Иван Иванович объясняет:

— Такая вера была. Считали, что, если человек болеет, его келе едят. Если они его заедят до смерти и тело его станет гнилым, то жечь его нельзя. Тогда вместе с душой этого человека в верхний мир, к верхним людям, попадут и келе. Они там будут терзать верхних людей, как терзали людей на земле. Души келе будут делать такое же с душами людей, как келе с самими людьми.

Иван Иванович женился не по правилам. По старому закону ему бы надо годика три поработать на своего тестя. Ахалькут не захотел, чтобы его младший сын уходил надолго в чужую семью. Тесть — Эттувьи не стал настаивать на соблюдении закона.

— Ты сразу к ним иди, — объяснил он дочери. — Отец твоего мужа долго на этой земле оставаться не будет. Тогда я сам к вам жить приду… Только пускай он тебя украдет… Тогда люди не станут разное говорить, будто за тебя муж не работал…

— Мечинки (хорошо), — торопливо согласилась Кутевнаут.

— Мечинки, — согласился и Вантулян, когда Кутевнаут передала ему слова отца.

Он украл ее на весенней ярмарке. Подъехал к девушке на своей беговой упряжке, схватил ее, посадил на нарту и погнал оленей, держа невесту на коленях.

— Мэй, — закричал один из наиболее ретивых парней, вваливаясь в ярангу, где Эттувьи сидел у праздничного костра, — твою дочь Вантулян увозит!

Старик неторопливо выпил кружку огненной воды, которую ему поднес его друг — хозяин яранги, и скорбно повесил голову:

— Вот какой пьяный стал… Уже дочь украли…

— Я догоню, мэй, — горячо сказал парень.

— Лучше раздели со мной мое горе, — предложил Эттувьи, протягивая тому кружку с огненной водой.

А по старым правилам Иван Иванович Вантулян должен был бы года три работать в стадах будущего тестя Эттувьи. Будущий тесть не давал бы спуску молодцу ни в чем. Жених и ел бы хуже всех, и с чаатом бегал бы больше всех, и помалкивал. Сколько ни работай, а последнее слово за стариком. Если не понравишься, то после трех лет каторги старик может отказать. Скажет: «Слабый этот парень. Плохой пастух и старших не уважает. С ним дети моей дочери всегда голодные будут. Он и дочь мою будет обижать. Он и оленей ее есть будет. Нет».

Это означало больше, чем оскорбление. После таких слов человеку можно было вообще остаться без жены, без семьи.

Если тебя заподозрят в том, что ты способен съесть оленей жены, — это гражданская смерть. У чукчей не было совместной собственности на оленей. В семье были олени главы — мужа и олени жены, которых ей дали с собой. И в совместной жизни чукча оставался пастухом оленей своей жены, хотя она и их дети жили за счет стада мужчины. Да и дети при жизни отца могли владеть только теми оленями, которых им дарили родственники. Оленями отца они не владели. Олени отца переходили к ним, когда он сам это решал.

Олени жены должны были плодиться и множиться, но не убывать. Оленевод предпочитал потерять собственных оленей, чем жениных. Когда женщина уходила от него, то забирала своих оленей до последнего, несмотря на то что по чукотским законам ее собственные дети оставались в семье мужа.

Олени, олени, олени… Основа чукотской жизни. Только о них и слышишь, когда разговариваешь о прошлом. Даже если муж умирал, то женщину стремились оставить в семье мужа, отдав ее младшим братьям покойного. В этнографии этот обычай именуется левиратом.

Шел праздник молодого оленя — праздник родившихся телят.

Стадо Ахалькута вышло на отельные места. Надо было отделить важенок, умилостивить духов, чтобы они не унесли оленное счастье, и забить оленей для семей оленеводов. С оленями уходили только молодые мужчины. Старики и женщины оставались на рыбалке, на речке, где рыбы было особенно много.