Журнал «Вокруг Света» №11 за 1993 год - Вокруг Света

Первые слова, которые она произнесла, были совершенно случайны. Когда ее спросили, не желает ли она, чтобы о ее местонахождении сообщили ее жениху, она вдруг ответила по-немецки: «Nichts, von alledem» (Нет, не надо).

Когда она поступила в клинику, она весила 110 ливров.

Неизвестная прожила в Дальдорфе полтора года. Поведение ее не беспокоило врачей. Она могла часами сидеть, не проронив ни слова, чаще же просто «лежала на кровати, уткнувшись лицом в покрывало». Иногда «она вдруг оживлялась, особенно по вечерам, и разговаривала с больными и с сестрами».

Весьма странным было поведение больной, когда ее несколько раз пытались сфотографировать: «Она выказывала сильнейшее нежелание и волновалась до того, что приходилось силой усаживать ее перед камерой».

Она много читала «в основном, газеты,— реже — книги» из библиотеки клиники, конечно, по-немецки. «Сестры говорили, что она производит впечатление хорошо образованной женщины».

Однажды сиделка принесла в палату номер «Веrliner Illustrierte Zeitung» за 23 октября 1921 года. На первой полосе — фотография трех дочерей Николая II и броский заголовок: «ОДНА ИЗ ЦАРСКИХ ДОЧЕРЕЙ ЖИВА? Последняя фотография великих княжон, сделанная после их ареста. Слева — великая княжна Анастасия, избежавшая страшной участи императорской фамилии и находящаяся сейчас, по слухам, в Париже».

Неизвестная делила комнату с Марией Колар Пойтерт, женщиной лет сорока пяти, бывшей прачкой, оказавшейся в этом печальном заведении «из-за происков недоброжелателей». Константин Савич, бывший председатель петроградского суда присяжных, которому волею судеб довелось участвовать в этом деле, рассказывает о ней следующее:

«В январе 1926 года мне пришлось расспрашивать госпожу Пойтерт, которой в ту пору минуло пятьдесят лет. О себе она говорила, что когда-то раньше жила в России и, будучи портнихой, поставляла платья дамам императорского двора. Поразившись сходству между царскими дочерьми на фотографии из «Берлинской иллюстрированной газеты» и своей загадочной соседкой, она сказала ей однажды: «Я знаю, кто ты». Неизвестная вместо ответа приложила палец к губам и затем шепнула с таинственным видом: «Молчи». Госпожа Пойтерт принесла незнакомке «Готский альманах» с членами русской императорской фамилии и семьи Гессе...»

Госпожа Пойтерт покинула клинику 20 января 1922 года, занятая размышлениями о незнакомке. Она была совершенно убеждена, что речь идет об одной из царских дочерей, хотя больная почти ничего ей не открыла. Исполнившись этой уверенности, она начала действовать, и нам следует не без удивления констатировать, что, не появись на сцене госпожа Пойтерт, не исключено, что и не было бы никакого дела Анастасии!

5 марта 1922 года госпожа Пойтерт встречает во дворе берлинской православной церкви бывшего капитана кирасирского полка вдовствующей императрицы господина Швабе и рассказывает ему о «больной из Дальдорфа», заметив в скобках, что «и впрямь считает ее одной из дочерей императора». Она упрашивает господина Швабе отправиться в госпиталь, и капитан, поразмыслив, соглашается выполнить ее просьбу.

8 марта 1922 года господин Швабе вместе со своим другом, инженером Айнике, отправился навестить неизвестную. Он задал ей несколько вопросов по-русски, но она ответила, что не знает этого языка. Тогда капитан протянул ей фотографию вдовствующей императрицы. Реакция молодой женщины изложена в двух вариантах легенды. Господин Швабе утверждает, что больная «ответила, что эта дама ей не знакома». Сама же его собеседница вспомнит много позже: «Кто-то из русских эмигрантов принес мне портрет бабушки. Это был первый раз, когда я позабыла всякую осторожность; увидев фотографию, я вскричала: «Это моя бабушка!»

Как бы там ни было, господин Швабе покинул больницу в чрезвычайном волнении. Выйдя из клиники, он тотчас же направился к председателю верховного совета русских монархистов в Берлине и употребил все свое красноречие, чтобы убедить его послать к больной «кого-нибудь из людей, близко знавших раньше детей императора».

Встреча, которой так добивался господин Швабе, состоялась два дня спустя. Вот что он сам вспоминает об этом.

«Дня через два я снова отправился в госпиталь, на сей раз в компании капитана кавалерийского полка С. Андреевского, госпожи Зинаиды Толстой, ее дочери и хирурга Винеке. Больная не пожелала спуститься вниз, и, поднявшись в сопровождении сиделки в палату, мы увидели, что она лежит, закрыв лицо покрывалом. Госпожа Толстая и ее дочь очень мягко разговаривали с ней, со слезами на глазах показывая незнакомке маленькие иконки, фотографии и шепча ей на ухо какие-то имена. Больная ничего не отвечала; она была до крайности взволнована и часто плакала. Андреевский называл ее «ваша светлость», это, кажется, подействовало на нее более всего. Винеке не стал осматривать больную, но добился у госпитального начальства дозволения оставить ее здесь. По мнению госпожи Толстой и ее дочери, это была великая княжна Татьяна Николаевна».

Великая княжна Татьяна! Итак, появились новые свидетели — госпожа Толстая была близка в последние годы к императорской фамилии,— утверждавшие, как прежде госпожа Пойтерт, что в глаза бросается «определенное сходство» между Незнакомкой и царскими дочерьми. Они, правда, назвали Татьяну...

В течение следующих дней поразительная новость облетела круги русских эмигрантов, осевших в Берлине. Среди тех, кто был особенно потрясен, была баронесса Иза Буксгевден. Царская семья всегда была для нее чем-то большим, чем просто факт политической жизни или аристократических сантиментов: это была отчасти и ее семья. С 1904 года она «проводила много времени при дворе», а с 1913 и до самого 1918 года, став фрейлиной, находилась во дворце почти неотлучно. Если кто и мог узнать в Незнакомке одну из великих княжон, то только она, знавшая их лучше, чем кто бы то ни было, и расставшаяся с ними только в Екатеринбурге, всего за полтора месяца до трагедии.

Баронесса тотчас же согласилась приехать. Вот как она вспоминает свой визит (мы позволим себе привести полностью текст ее записки).

«12 марта 1922 года мы вместе с госпожой Толстой, моим отцом, бароном Шарлем фон Буксгевденом, лейтенантом Андреевским и господином Швабе отправились в госпиталь. Директор клиники, видимо, знал о нашем предстоящем появлении, потому что, несмотря на раннее время — было только 8 часов утра,— встретившая нас сиделка сразу провела нас в общую женскую палату, где находилась больная. Она лежала в кровати возле стены, неотрывно глядя в залитое светом окно. Услышав, как мы вошли, она укрылась одеялом, не желая, чтобы мы ее разглядывали, и больше уже невозможно было уговорить ее открыть лицо. Госпожа Толстая объяснила мне, что Незнакомка делает так всегда, когда кто-нибудь приходит к ней, но медсестра добавила, что она разговаривает иногда с госпожой Пойтерт, которая раньше тоже лежала в клинике, и что это единственный человек, которому она явно доверяет. Госпожа Пойтерт была здесь же. Они говорили по-немецки. Большую часть времени больная лежала, и, хотя врачи разрешали ей вставать, она все равно предпочитала оставаться в постели.

Она была в ночной рубашке и белом жакете. Высокий лоб, волосы забраны назад и уложены совсем просто. Я решила заговорить с ней и попросила моих спутников отойти от кровати. Гладя ее по голове, я обратилась к ней по-английски с тою же осторожностью, с какой стала бы беседовать с великой княжной, называя ее, впрочем, вполне нейтральным «darling». Она не отвечала ни слова, видимо, не поняв ничего из того, что я говорила ей: когда она на мгновение откинула одеяло, так что я смогла рассмотреть ее лицо, глаза ее не выражали ничего, что показало бы мне, что меня узнали. Лоб и глаза ее напомнили мне великую княжну Татьяну Николаевну, но стоило увидеть все лицо, чтобы сходство перестало казаться столь разительным.

Я постаралась оживить ее воспоминания всеми возможными способами. Я показала ей одну из иконок с датами правления Романовых, подаренных императором некоторым людям из свиты; потом перстень, принадлежавший некогда императрице (она часто носила его и подарила его мне в присутствии великой княжны Татьяны). Но эти вещи не вызвали в ее памяти ни малейшего отклика. Она без интереса рассматривала эти предметы и только прошептала на ухо госпоже Пойтерт несколько слов.

Хотя верхней частью лица Незнакомка — а вернее, ныне госпожа Чайковская — отчасти похожа на великую княжну Татьяну, я все-таки уверена, что это не она. Позже я узнала, что она выдает себя за Анастасию, но в ней нет абсолютно никакого внешнего сходства с великой княжной, никаких особенных черт, которые позволили бы всякому, близко знавшему Анастасию, убедиться в истинности ее слов.

Когда госпожа Пойтерт увидела, что Незнакомка не отвечает и никак не обнаруживает, что узнает меня, она, видимо, желая «помочь» ей, зашептала что-то по-немецки и принялась показывать фотографии императорской семьи, тыча при этом пальцем в императрицу и спрашивая у больной: «Это мама, правда?» (или что-то в этом роде). Наконец, она вложила ей в руки Новый Завет на русском языке, переплетенный русскими лентами. Но все эти попытки потерпели крах: больная продолжала молчать и лишь старалась спрятать лицо, закрываясь одеялом и руками. Кстати, замечу, что великая княжна Анастасия едва ли знала с десяток немецких слов и выговаривала их с неимоверным русским акцентом».