Оспожинки - Василий Аксенов

– А в нём грибы ещё!

– Кого убил?

– Грибы! Грибы!

– Как ты таскал его… Грибы-ы… Глухая, – встала, на кухню подалась. – С рыбой и с ними-то, с грибами, завтра будешь разбираться. Пока всё в воду опусти. Рыбу – вон в таз, грибы – в кастрюлю… Налей холодной. За ночь ничё уж с ними не случится. А счас – не день… как там, в потёмках?.. Беда, охота да рыбалка… хуже неволи, – говорит.

Поужинали. Постным. Чаю попили.

Убрал я на кухню посуду со стола. Мама мыть её там стала. Не разрешила мне: сама, мол. Воду заранее нагрела.

Разобрал я рюкзак. Щук в таз сложил, грибы – в ведёрную кастрюлю. Воды налил. Рюкзак вынес на улицу, вывернув наизнанку, повесил его на бельевую верёвку сушиться и проветриваться. На звёзды посмотрел – едва оторвался; пощурился на месяц. Сретенск послушал – молодёжь где-то громко разговаривает – пивом себя, наверное, попотчевали – заурядно.

Пока тепло.

В дом вернулся. Телевизор включил. Кино какое-то – смотрю, но не вникаю – парни хорошие с плохими расправляются – ну, ладно.

Пришла мама. Села близко к телевизору.

– «Время» – то началось уже?.. Ещё не скоро ли? – спрашивает.

– Скоро, – говорю. – Через минуту.

Как раз и пикает, и началось.

– Спать ещё рано… погляжу… то ночью высплюсь, чё мне делать?

Я смотрю и слушаю новости, мама – только смотрит.

– Громкость добавить?

– Да не надо… Я всё равно ничё не понимаю…

Нет, – говорит, – глаза слипаются, пойду… И ты тут долго не засиживайся. Вставать-то будешь, помогать мне?

– Буду.

– Ну вот, ложись пораньше, чтобы выспаться. Ушла. На кровать села, говорит, слышу:

– Когда ложусь, то думаю: «Когда встану?»

А ночь длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета.

И мне после:

– Сходи, Ваня, будь добр, принеси мне лопухи…

Совсем забыла… Темно, ну хоть с фонариком, ли чё ли… Ноги болят, терпеть нет мочи…

Сходил я в огород. Принёс ей листья репейные.

– Спасибо, милый.

Сидит, низко склонившись, обматывает ноги лопухами, обвязывает, чтобы держались, их шнурками. Бормочет:

– И чё толку… лечусь, лечусь – не помогат… Болит в ногах – а в сердце спицей кто как будто тычет. Такая боль… За что такие мне мучения?

Ложится спать. Долго устраивается. Молится. Выключил телевизор. Пошёл на веранду. Взял книгу Андрея Кураева. Почитал. Отложил книгу. Свет погасил. Темно на веранде, черно за окном. Вспомнил, как мама года два назад мне рассказывала:

– Никогда тебе не говорила… Теперь уж можно… Вас тогда уже, и без тебя-то, было семеро. Васюха маленький ещё, ходить только стал, поздно начал, больной, в коростах, ночами плачет, не стихает – грыжа… Жили мы бедно. Как и многие. Да и с отцом – уже немолодые. Со стороны всё и советуют – они, советники, всегда найдутся. Вот и удумала я отказаться от тебя, нашло затменне. Ну, там – какой ещё, теперь уж – вымахал… Иван Васильевич… Договорились. Дело было второго мая, хорошо помню. Чтоб до Девятого-то совершилось… Снег не сошёл ещё, лежал местами, и по дороге к нам тут тоже… Тоня, была в Ялане акушерка. Та согласилась – пообещала ей сметаны, да метерьял лежал на платье – посулила ей. Отца вашего дома не было, в бригаде был, готовились там к посевной. Я и решилась. Вечером, затемно уже, привёз Тоню в Сретенск её ухажёр, работал в матээсе инженером, на мотоцикле, был у него какой-то там, не знаю, всё и палькал на ём, как самашедший. Остановился возле клуба – к нам не проехать. Ухажёр Тонин возле мотоцикла остался сторожить, а она пешком направилась до нас одна – я уже жду её, в окно заглядываю, а чё в окне – хоть глаз коли, уже такая темнотишша – начало мая, день-то и долгий уж, но было пасмурно… Поскользнулась моя Тоня и сломала ногу, не доходя метров десять до наших ворот. Такой вот грех чуть не взяла на свою душу. Помилуй, Господи, меня дурную… Ну, слава Богу… слава Богу, не по моей устроилось всё воле.

Не сломай перед нашим домом много лет назад ногу какая-то неведомая мне Тоня, и не лежал бы я сейчас здесь, на Кемь сегодня бы не ездил.

Долго не засыпал – про Машу думал. Как мне легко с ней, хорошо; о странной встрече – думал и об этом.

4

Утро. Не раннее. Девять часов. Дневная смена. В доме солнечно. Пронизано. Как и на улице, где уж и вовсе ослепительно – глянешь туда, взгляд отведёшь – и будто слепнешь; долго смотреть надо, через прищур, чтобы привыкнуть. В солнечный день зимой от снега режет так глаза, бывает. Не где-то в городе, а тут, в деревне.

В горнице выявилась золотая пыль – снопами. Ночью она спала, наверное, лежала на полу, теперь, проснувшись, невесомо всколыхнулась. Как тихим летним днём в прозрачном плёсе водоросль – едва колеблется.

Покойно. В доме, и на душе. Давно так не было со мной. Как обновился.

Тихо и размеренно цокают электронные настенные часы – щедрый подарок от военкомата отцу на пятидесятую годовщину Великой победы. Трудятся они добросовестно, не выпуская из внимания даже секунды – отдельной стрелкой отмеряют их и провожают в прошлое. Для нас трудятся. Не для отца – давно тот вне времени, где уже все его друзья-однополчане, – там отмечают этот праздник. Солдаты, воины – дозволено. Так я считаю. Чуть отстают часы, подводим раз в неделю. И батарейку в них меняем. Я, когда здесь, или Василий. Старшие редко приезжают – живут далёко, разлетелись; да и «кататься нынче стало дорого, не кажный сможет» – мама оправдывает их. Но звонят они – не забывают. Дозвониться, правда, сложно. Мама до них, до этих ходиков, и не касается. Ей – пять минут вперёд или назад – не делают погоды. У неё и у Чернуши свои часы – без батареек и без стрелок – не подводят; секунды сердце отмеряет, пока бьётся; уж остановится – не поменяешь.

За окном, в ограде, куда солнце ещё не проникало из-за дома, белым-бело. От инея, конечно. На всём нарос тот густым ворсом, даже и на верёвке бельевой, и на моём рыбацком рюкзаке, который вчера вечером повесил я проветриться и просушиться. Пока скоробило его – от холода; солнце появится – отмякнет.

Не сидит спокойно на верёвке воробей – ёрзает. Будто слюда, под ним с верёвки осыпается опока. По натуре непоседлив; зябнут лапки ли – прискакивает.

«Вот, – думаю, – пришлось бы Маше ночевать несладко там, на пустоплесье… Бегом бы бегала, чтобы согреться. Или уж у костра всю ночь бы просидела. Хорошо, – думаю, – что отговорил… переживай сейчас бы, беспокойся. После Белграда-то – в тайге, в Сибири».

Прилетела местная ворона, шумно уселась посреди ограды. Заметная. На фоне инея уж вовсе чёрная, блестит ещё, как антрацит. Вразвалочку, как моряк из песенки, прицельно шагает к стоящей на мураве дюралевой сковороде, в которую мама наливает молоко для кошек, кладёт для них остатки ли еды – кости рыбные, прогорклый творог, – а им хоть чё, смолотят, окаянные.

Заметив знакомую, но непрошеную гостью, стучит мама обратным концом чайной ложечки в оконное стекло.

– Ждали тебя… Кыш, – говорит. – Повадилась. Ещё тебя тут не хватало… Ишь, заявился, мурин большеносый.

Не из робкого десятка мурин. Хорошо к тому же знает, изведал, что через стекло, хоть оно и прозрачное, вреда не сделают ему, даже не сглазят, что ради этого стекло не станут разбивать.

Подошла ворона к сковороде. Остановилась, замерла.

«Красавица», – думаю.

И мама говорит:

– Невеста.

Хоть фотосессию устраивай. Или на подиум её – затмит собой всех манекенщиц мира. Клаудия Шиффер. Только не блондинка… Наоми Кэмп белл… Вспомнил всё же. И по характеру той не уступит.

Принялась исследовать посудину – то одним глазком в неё заглянет, то другим, то тем, то этим, башкой мотая, как китайский болванчик, будто таким нехитрым способом вознамерилась изменить неудачно для неё нынче сложившееся обстоятельство в выгодную для себя сторону. Фокус не удался, и она, ворона, явно раздосадованная, клюнула с размаху в голое днище, едва его не продырявив, клюв не сломав ли, – так показалось. На нас внимания не обращает, хоть и заметила, конечно, да и слышала, что, чтобы убиралась прочь, стучали ей, а не кому-то. Такая птица – самовольная.

– Как у себя дома… Ишь, расхозяйничалась, ведьма. А ну, уматывай, – уже не ложечкой, а казанками пальцев мама сильнее стукнула в стекло. – Ещё и смотрит… Ух, ты, пакось!

Улетела ворона. Не потому, конечно, что нас испугалась, а потому, что нечем ей тут оказалось поживиться, – кошки, всё съев, забыли про неё – тем отомстится, так им ворона не оставит.

– Вас не прокормишь… Только приучи.

– Уж приучила…

– Не приучи их тут, попробуй… Кошкам даю, и эти не зевают… Только несу ещё, они уж наготове, глядишь, летят со всех щелей, как арапланы… Вот где чутьё-то.

– У нас здесь, – говорю, – они совершенно чёрные, как сажа, а за Уралом они серые, как галки.

– Да? – говорит мама. – А я всё думала, везде они, вороны, одинаковые… Такие ж вредные, нахалки?