Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России - Льюис Г. Сигельбаум

как указано в пояснительной записке, «оценки не выставляются, а посещаемость не является обязательной». Таким образом я жалко пытался компенсировать отсутствие выписки из зачетки, что тогда, как и сейчас, было необходимым документом для начинающих ученых.

Список включает курс, описанный мной как «семинар по социальной истории», проводимый Т. Мейсоном, и курс по марксизму Р. Харрисона и Л. Сигельбаума. Тим Мейсон, парень из рабочего класса, назвал себя марксистом. Вместе с немецкими историками Лутцем Нитхаммером и Детлевом Пойкертом он совершил революцию в изучении нацизма «снизу», что в его случае означало с точки зрения рабочего класса[46]. Мой интерес к его семинару, проводившемуся в Троицын семестр (т. е. с середины апреля до середины июня) 1972 года, должно быть, проистекал из смутного осознания того, что социальная история, возможно, достойна изучения. Как я мог раньше не замечать привлекательности такого подхода к истории? Когда я узнал об этом? Первый номер «Журнала социальной истории» (The Journal of Social History) вышел в 1967 году. Он не обошел вниманием и Россию, о чем свидетельствуют ранние выпуски, где были статьи Дана Брауэра, Питера Чапа, Роберта X. Макнила и Реджинальда Зелника – все они специалисты по истории России. Эти статьи – как и большинство других статей, опубликованных в журнале, – касались крестьян, женщин и рабочих, всех низших слоев. Меня как самоопределившегося марксиста они должны были интересовать, и читать о них было увлекательно. Но у меня не было никакого опыта относительно того, как их исследовать; я никогда не встречал настоящего социального историка, пока не столкнулся с Тимом на обеде в столовой Св. Антония, а затем не побывал на его семинаре.

Колледж Св. Антония, октябрь 1971 года. «В поношенной армейской куртке, которые были так популярны среди антивоенных активистов, и с волосами, слишком длиннымии – в знак протеста», я в шестом ряду второй справа. Передо мной Габи Городецкий, Мадхаван Палат – третий слева в шестом ряду, а очкарик Марк Харрисон – четвертый слева в третьем ряду. Гарри Шукман (второй справа), Рональд Хингли (шестой справа) и Теодор Зельдин (седьмой справа) сидят в первом ряду; Джошуа Шерман стоит позади Хингли и Зельдина

К этому времени я посвятил себя диссертации на тему «Торгово-промышленный класс в России». Моя потребность сконцентрироваться на этой более высокой социальной категории означала наличие у меня еще только слабого понимания того, что в рамках этой дисциплины есть альтернативное движение, стремящееся дать голос рабочим, женщинам, социалистам – всем, кто находится рядом с моим домом. Семинар по истории проходил в Колледже Раскина на Уолтон-стрит в оксфордском районе Иерихон под доброжелательным руководством Рафаэля Самуэля (1934-1996). Самуэль, родившийся в Лондоне, еврей и давний коммунист, мог бы послужить мне примером для подражания, узнай я его немного получше. Однажды, вернувшись после года в Москве, я принял в своей квартире на Винчестер-роуд нескольких гостей, посещающих ежегодные собрания / праздники семинара. В них принимали участие не меньше тысячи энтузиастов, но меня не было в их числе[47].

Что касается другого «курса», его никогда не существовало, по крайней мере в формальном смысле. Это был плод амбиций моего друга Марка (чье истинное имя было Роджер Маркус) Харрисона, желавшего, чтобы мы с головой ушли в марксизм, и мы с другими студентами Колледжа Св. Антония (т. н. членами студенческой комнаты отдыха) периодически собирались в разных квартирах, чтобы обсудить прочитанное. Какое-то время мы позиционировали себя как группу чтения «Капитала», потом читали что-то по теории зависимости (думаю, Андре Гундера Франка и Самира Амина). Больше всего я почерпнул у Эрнесто Лакло (1935-2014) и Гэвина Китчинга, магистрантов, которых, вероятно, следовало бы назвать инструкторами. Лакло станет одним из ведущих постмарксистов 1980-х; хотя его и не было в Св. Антонии, он со своей аргентинской семьей и одной или двумя горничными жил на той же улице, что и я. Китчинг начинал как африканист, затем в начале 1990-х годов занимался, по очереди, постсоветским российским сельским хозяйством, Людвигом Витгенштейном, а совсем недавно – критикой постмодернистской мысли, а также массовым производством сценариев и детективов [Kitching 1989].

В моем резюме также содержался список «представленных работ». У меня до сих пор сохранился очерк на тридцати семи страницах «Классовое сознание русского дворянства и обязательная государева служба (1689-1762)», именно тот, в котором Шукман «нашел много оснований для критики». В нем утверждалось, что определение классового сознания Дьёрдя Лукача можно применить к русской знати восемнадцатого века. Меня не ставило в тупик то, что, собственно говоря, дворянство вовсе не представляло собой класс, а скорее было социальным сословием. «Сознание, – писал я в начале очерка, излагая своего рода манифест, – не развивается автоматически; оно вытекает из взаимосвязи продуктивных отношений не как предопределенный продукт, а как явление, которое влияет на эти отношения и, в свою очередь, подпадает под их влияние». Гарри Биллете, для которого я писал очерк, наверняка подозрительно воспринял эту попытку по-марксистски взглянуть на докапиталистическое понятие. Тем не менее Гарри рекомендовал его для конференции британских университетов по истории восемнадцатого века, которая проводится раз в два года. Что касается других работ, «Русская буржуазия в Первой мировой войне», которую я представил на конференции «Война и общество» в Лондонской школе экономики в марте 1972 года, стала итогом нескольких месяцев чтения и размышлений о теме будущей диссертации. Статья «Стачки в России 1914-1917 годов» вышла месяцем позже и также послужила наброском для одной из глав диссертации.

Я регулярно посещал семинары в подвальном помещении старого здания колледжа. Из моих записей следует, что буквально через месяц после начала первого семестра я услышал лекцию Майкла Казера из Св. Антония на тему «Экономика тоталитарного контроля». Казер вкладывал в предмет всю глубину своих познаний, рассуждая, например, о том, что Рим Диоклетиана и Женева Жана Кальвина представляли собой «примеры доинду-стриальных попыток централизованно управлять экономикой (в Европе)». Он определял тоталитаризм (своеобразно произнося это слово с ударением на первом слоге, так же как в слове «капитализм» он неизменно ставил ударение на втором слоге) как «попытку переориентировать общество на достижение конкретной цели». Сталин поставил целью индустриализацию, которой он «отдал приоритет… не из-за [каких-либо] присущих ей качеств, а просто потому, что должен был быть выбран какой-то высший приоритет», а также потому, что она послужила «оправданием партийного господства». Такая интерпретация – всего лишь своеобразная причудливая мысль, которыми был столь богат Колледж Св. Антония. Другая лекция Казера, «Экономическое развитие коммунистических стран», простиралась исторически от Крымской войны до постулатов линейного