Гости Анжелы Тересы - Дагмар Эдквист

— Фу, как тут ужасно, — прошептала Наэми в свинцово-серых сумерках грота. Она съежилась на дне лодки, прижалась к Давиду. Наэми тоже казалась свинцово-серой: объятый ужасом негр. Лица ее он не видел, только зубы и белки глаз.

Скалы истекали сыростью, блестели, как антрацит, — хотя, вероятно, были такого же красного цвета, как те, освещенные солнцем. Вход в грот выглядел отсюда как большое, лохматое А, где перекладинку составляла одна из наружных шхер. Ослепляюще светлое по сравнению с первобытной тьмой, с первобытным холодом здесь, в пещере.

Это была знаменитая Cueva de mar, приблизиться к ней можно было только с моря, и то при определенном ветре. Наэми во что бы то ни стало хотелось увидеть этот грот.

— Ну как, хочется еще посмотреть Царство мертвых? — спросил Давид.

Она стояла на коленях и пристально глядела через борт лодки вниз, в черноту. Переливающиеся отсветы и похожие на края раковины отблески выдавали таинственные глубинные течения.

— Я думаю о том, сколько людей здесь утонуло, — промолвила она, опустив в воду один палец.

Давид внезапно и с силой оттолкнулся от скалы, так, что они стремительно понеслись к выходу. Один только он знал, что его движение было рефлексом страха: только бы не погибнуть здесь, в этой черной воде!

Они оба оцарапали себе руки, пробираясь через узкий проход наружу; вышли на солнце, в синюю морскую бухту, снова вокруг было небо и лето.

Потом опять поплыли к заливу между острозубыми скалами; на этом побережье ни один ледниковый период не смог обточить их когти. Никакой ледяной панцирь не смог подавить их дикости, смягчить их острые и жесткие контуры. Чужое побережье.

На берегу их ожидал рыбак, он принял у них лодку и получил свою плату, сначала-то он хотел, чтобы они заплатили ему сполна еще до катания.

По крутой тропинке они вскарабкались вверх, на скалу. Высоко-высоко, потом на другую ее сторону.

— А когда ты покажешь мне горы? — спросила она, пока они переводили дух. Она стояла на одной ноге и высыпала песок сначала из одной туфли, потом из другой. И тяжело опиралась на его плечо.

— Я же работаю, черт возьми, — сказал Давид грубо, чтобы снять комичность со своей роли Иосифа.

— Не можешь же ты работать без перерыва, — упорствовала Наэми. — Да, кстати, а почему ты делаешь вид, что женат?

На мгновение глаза Давида вспыхнули синим блеском, потом он ответил:

— Ты, конечно, можешь меня соблазнить, если пошлешь все к чертям собачьим, но разве не стоит бросить это дело, если я тебе скажу, что влюблен в другую?

— Ты влюблен?

Она засмеялась и прыгнула оттуда так, что взметнулся вверх белокурый хвост ее волос.

Настоящий тролль — она давала ему возможность победить и все-таки каждый раз победа оставалась за ней.

8. Розы или капуста?

Что это — или мне померещилось, или я вдруг возомнил о себе? — подумал Давид. Ему показалось, что все женщины в дамской парикмахерской как будто только и ждали его. Глаза глядели на него от фенов и от тазиков для мытья головы, и он мог бы поклясться, что там царило напряженное молчаливое ожидание, сменившееся жарким шепотом, как только он обратился к ним спиной — звуком таким же отчетливым и коллективным, как жужжание насекомых над лугом.

Он пробирался в полутьме между непонятным испанским хламом, несколько других очертаний и с другим запахом, чем хлам на шведском чердаке. Потом открыл дверь в ожидании темноты другого оттенка.

Но сегодня ставни оказались распахнутыми настежь. От неожиданного слепящего света он прикрыл глаза.

Какое-то благоухание… Кто-то здесь есть…

Он оцепенел, напрягся, уже знал.

Секунда отчуждения, почти враждебности.

Черный дождевой плащ на кровати. Открытая дамская сумочка на стуле.

Там стояла она, немного позади него, у маленького зеркала на стене, и проводила гребнем по своим черным волосам. Обернулась к нему мягким, гибким движением и с руками, еще поднятыми над головой. Улыбнулась.

Одна волна накрыла его с головой: смыла недели и месяцы после их последней встречи. Еще одна волна унесла прочь темные гроты, лодки и хвост белокурых волос.

И еще одна: подняла его к Люсьен Мари.

Ее руки еще не успели опуститься, они естественным движением легли ему сзади на шею.

Его губы и не подумали искать слова, они искали ее. Нашли — небольшую жесткость волос, изогнутую линию шеи, ее горячий рот. Ее гибкое тело, устремившееся навстречу его телу, сначала с робостью, потом в приятии.

— Как ты сюда попала? — промолвил он, наконец.

— На самолете.

— До Барселоны?

— Да. А потом ехала на трех старых глупых автобусах.

— И всегда ты на меня действуешь как шок.

— Благодарение богу, — прошептала Люсьен Мари. Ее зрачки расширились, тонкие крылья носа трепетали. Да, да — она приехала сюда с целью завоевать его снова — если нужно. Сейчас она была в полнейшей истоме, она дрожала от ликования, что колдовские чары между ними сохранились, остались прежними. Что письма, что слова, по сравнению с этим свидетельством в каждом нерве их тел: мой любимый. Моя любимая. Половина моего я. Мое море, чтобы я мог утонуть. Моя блаженная смерть.

Он подержал ее на расстоянии, не сгибая рук:

— Дай мне на тебя поглядеть.

— Нет…

— Я тебя все еще не узнаю. Ты стала такой парижанкой.

Парижанка улыбнулась:

— Ты меня помнишь, конечно, только в старом пятнистом рабочем халате!

Да, она стала более утонченной, более женственной, чем прежде. Может быть, это черный костюм делал ее такой? Или короткая стрижка? Или то, что его покрывало так удивительно хорошо сочеталось с ее желтым шарфиком, кокетливо повязанным на запястье?

Она что-то вспомнила, наклонилась, искоса взглянула на него лукавым взглядом и подняла подол юбки. Hа левой стороне была приколота английская булавка.

— Неряха, — сказал Давид нежно, узнавая ее вновь и вновь. — Ты не совсем изменилась, как я вижу.

Нет, она не изменилась. Иначе чем объяснить, что в ее манере показывать булавку на подоле юбки было больше женского обаяния, чем у всех женщин, вихляющих бедрами вокруг Пляс Пигаль?

— Задела за подол каблуком, когда выходила из самолета. Вели мне, чтобы я его подшила…

Он не слушал. Сел рядом с ней, играя короткими завитками у нее за ухом, наполовину бормоча, наполовину напевая что-то по-испански.

Она почти все поняла, но на всякий случай спросила:

— А что это означает?

Он перевел, приблизительно, но особенно стараясь, старинную народную песню:

Ты думаешь, нас кто-нибудь слышит? — Нет.Можно, я тебе пошепчу? — Да.У тебя есть возлюбленный? — Нет.Хочешь, чтобы им был я? —

Она улыбнулась, и он ее слегка потормошил: