Снова пел соловей - Александр Малышев

Однажды Кеша проснулся среди ночи. Тихонько попискивала Дуся в своей клетке, глухо стонал во сне Федор, ритмично рассекали тишину ходики. Кеша лежал на матрасе лицом вверх. Необыкновенный, глубокий, с легкой, сладкой печалью покой был в нем и вокруг, и Кеша знал, что это его состояние продлится и завтра, и послезавтра; ему казалось, что жизнь сто устроилась навсегда, пусть бедная, скудная, без любви и ласки, но зато с дружбой сердечной, с одиночеством вдвоем, с базарной сутолокой и неторопливыми разговорами. Что было не жить так? После войны всласть была и такая жизнь…

На второй или третий вечер Кеша спросил друга, верит ли он в то, что написано на бумажках, которые Дуся вытаскивает для желающих.

— Там, понимаешь, все вообще написано, — ответил Федор. — «Верь в свою звезду» или «После бури приходит вёдро, после беды — радость» — это правда для любого и каждого. Предсказания судьбы в бумажках нет, да ее при всем желании не угадаешь — у всякого она своя, особая. Но есть еще и общая, судьба всех. Через войну люди прошли, через великое горе. Вот об этой, общей, судьбе бумажки, так что Дуся в любом случае угадывает.

— Но ведь она ищет, я сам не раз видел.

— Обучена так, только и всего.

— Надо же, — поразился Кеша, помолчал. — А люди-то верят.

— Да, — кивнул Федор, — они за этим и приходят. Им хочется верить, а сил на веру не всегда хватает. Вот они и приходят — за надеждой, чтобы дальше жить, как живут, а живут плохо, тяжко, одиноко… Ты заметь, кто чаще всего ко мне подходит, Женщины, не старухи, но и не молодые уж, обездоленные. Счастливым, если есть такие, мы с Дусей не нужны. — Он усмехнулся и, взяв свинку на колени, почесал у нее за круглым, рыжим ушком. — Да и тем, что подходят, мы нужны до поры. Покуда настоящая, действительная надежда не вырастет. А она с детьми подрастает, с предвоенными. Поокрепнут они — тогда и мы с тобой занятие сменим, правда? — спросил Федор, наклоняясь к Дусе. — Ты будешь детишек забавлять, а я… я чем-нибудь еще займусь. А покуда мы тут нужны, и ты тоже, — повернулся он к товарищу и повторил тихо, как отзвук: — Покуда… Потому мы с тобой и шебуршимся, а то бы что нам на пенсии не жить? Вполне можно, да для души-то мало как…

Их место на базаре, у двух пней, стало теперь постоянным, и никто его не занимал. Продавщицы табачной лавки и забегаловки уважительно здоровались с ними. Мужчина в кожаном фартуке из мясного ряда, что тянулся за церковью, иной раз приносил им хорошие обрезки — «Вот вам на суп, мужики». Колхозницы угощали то медом, то творогом. Федор подмигивал Кеше:

— Живем, брат. Это они для тебя. Мне одному не носили. Любят тебя бабы.

Кеша и сам чувствовал, что обласкан людьми, но чувство это неизменно вызывало потребность отдарить. А чем он мог отдаривать, кроме песен своих? Кеша старался петь с душой, от самого сердца, и со временем узнал, когда и почему это у него выходит. Когда вспомнит утраченное, что до войны было: няньку Фелисату, веранду детского дома, на которой играл в гусей, койку свою в большой общей спальне, у окна, на которой так сладко спалось ему, девушку Розу, что была на заводе учетчицей и нравилась многим, ему, может, особенно запала в душу, так что он не решался и намекнуть об этом. Не решился и тогда, когда уходил на фронт, когда все и всё говорили. Впрочем, и говорить-то было некогда. Провожали их десятерых сразу, и Кеша отступил в сторону, чтобы дать проститься товарищам. А на вокзале такое творилось, что собственных слов не было слышно, а тут дали команду, ударил звонок, и все колыхнулось, сдвинулось, перемешалось, замелькало: поцелуи, объятия, слезы, простертые к вагонам руки, отчаянные глаза, отчаянные лица. Сколько ни озирался он, сколько ни вглядывался из тамбура, из-за плеч и голов, Розу так и не увидел больше. А он-то на гулянках, на вечеринках для нее одной и играл, и досадовал, что он гармонист, а не кто-то другой. Известное дело: раз гармонист, то стой и играй вальсы, польки и любуйся, как то один твой дружок, то другой берет Розу за руку, вводит в круг и танцует с ней, и нашептывает ей на ушко, а она смеется, блестит глазами…

Однажды, устроив перекур, Кеша рассеянно взглянул на обступившую его тусклую толпу и — похолодел весь, окаменел. Среди женщин, старух, детей стояла светленькая курносая девушка в ситцевом платье в горошек и вязаной кофте, ну, как есть Роза. В миг один сшиблись в нем боль и радость, восторг и страх, что не ушел он от этой рискованной встречи. Он так и уставился на девушку. Та растерянно приоткрыла полные бледно-розовые губы, попятилась, потом прыснула в ладошку и отвернула лицо, которое так и полыхнуло все до волос на виске, и по движению ее, наклону головы Кеша понял, что обманулся, что это чужая ему, просто похожая на Розу девушка. Сразу легче стало, но и скучно, скучно — сил нет терпеть. Люди, видя, что у Кеши перерыв, начали расходиться, а девушка, она с подружкой была, перешла к Федору.

— Смотри, какая забавная, — сказала она подруге, показывая на Дусю. — Погадаем, что ли?

— Это можно…

Федор выдвинул ящичек, погладил свинку по треугольной пестрой головке.

— Ну-ко, Дуся, найди нам счастье. Постарайся для девушек.

Дуся, казалось, поняла. Часто дергая влажными ноздрями, потянулась, понюхала пакетики и зубками ухватила и выдернула один из середины ряда, потом тем же манером другой — из конца его.

— Поглядим, что там, — сказала похожая на Розу, развертывая свой пакетик. — «Счастье твое рядом, не надо далеко ходить…» А у тебя? — оборотилась она к подружке.

— Про звезду написано. Непонятное… Да это понарошку все…

Похожая на Розу с лукавой усмешкой повела вокруг лазоревыми глазами.

— Рядом… Что-то не видать.

Взгляд ее скользнул поверх головы Кеши и задержался на женщине, торговавшей семечками.

— А семечек купим, вот и счастье… Спасибочки.

Девушек Кеша примечал. Они его волновали и переполняли чувством тревожным, болезненным, томящим. Он закаивался смотреть на них, а все ж смотрел, тянулся к ним из унижения своего. Если в толпе слушателей появлялось миловидное личико, пусть и усталое после ночной смены на фабрике, пусть и бледненькое, малокровное и все-таки юное, с чистыми, еще не замутненными безнадежностью глазами, он и пел тогда иначе, и голос его, тонкий, надтреснутый, звучал тайной радостью, и слова исходили из сердца самые заветные. Тогда в настоящем свете представала его нынешняя жизнь с Федором, в уголке за печкой, и невольно усмехался он в душе жалкости ее. Можно было и так жить, можно, но… неужели ничего уж лучшего и желать нельзя, неужели так вот и пробавляться под чужой крышей, без любви, без надежды?

Нет хуже — барином лежать на высокой кровати, чувствуя во всем теле усталость от лежки и неподвижности, и видеть, как другой человек белкой кружится в делах и заботах. Белкой кружилась Шура. Как пришла с фабрики, и на минуту не присела. На кухне кипятила белье. Только что накормила всех и отправила Юрку в коридор: «Иди там играй, а я убираться буду». Но прежде уборки стала утеплять окна, принесла грудку орешка, отходов хлопка, и лоскутков и с помощью кухонного ножа принялась забивать щели в сырых рыхлых рамах.

— Давайте я, — сказал Кеша. — Я ведь это смогу. Только стол туда придвинуть…

— Вам лежать надо, — ответила Шура. — И температура у вас, и кашляете, а из рам дует. Еще простынете опять.

— Не курю, вот и кашляю.

— Да не велико и дело-то… Я привыкла все сама. Нужда и беда всему научат.

Она действительно умела все: за что ни бралась, в любом занятии ее сказывался навык. Вот и сейчас угловатые, с выпирающими у запястья косточками, руки ее в сухой загорелой коже двигались уверенно и ловко. Рамы покряхтывали, принимая в свои щели и дыры плотные жгуты орешка или тряпок. Потом Шура убежала посмотреть белье — «Не убежало бы, на кухне сейчас никого…», а вернулась с горсткой муки в блюдечке, плеснула туда воды и развела клейстер. Минут через двадцать опять упорхнула и принесла несколько старых газет, достала ножницы из ящика комода и принялась нарезать бумажные полоски. Ножницы мяли бумагу. Кеша обрадовался.

— Ножницы тупые, видать. А брусок найдется?

Шура, припоминая, есть ли у нее это и где находится, оглядела комнату.

— Да был где-то брусок, разве мальчишки куда девали… Ага, вот.

— Давайте наточу. Все давайте, что ни есть. Однако и мне дело.

Шура тоже обрадовалась.

— И то верно. Я по себе знаю, как худо без дела-то… Только насорите на одеяло. А я вам газету постелю.

Она расстелила газету поверх одеяла, отдала Кеше брусок и ножницы, потом, погремев в ящике стола, добавила два ножа, тяпку, которой капусту шинкуют, щипцы для колки сахара. Кеша, сев поудобней, с охоткой принялся за работу. Брусок был узкий, в середке с выемкой, выточенный. Кеша послюнил его и пошел им шаркать по лезвию ножниц, приглядываясь, порой пробуя пальцем. Шура опять слетала на кухню, пришла с покрасневшим, распаренным лицом, видно, бельевой бак снимала, тяжелый, горячий, обдающий паром.