S.N.U.F.F. - Виктор Пелевин

Однако вешки в этот раз подвели. Грым уснул глубже, чем хотел, и открыл глаза только тогда, когда военное гадание, ради которого он остался в казарме, уже началось.

Священник Хмыр к этому моменту практически потерял лицо от долгой работы ртом, и теперь его спутавшаяся волосяная маска не казалась такой возвышенной: один ее глаз стал узким, словно мудрец воровато подмигивал.

Грыму тоже хотелось погадать. Он поднял руку. К счастью, перед ним пока было только двое желающих — деревенский парень, похожий на поросшего бакенбардами хряка, и тощий как жердь представитель потомственной военной семьи — как можно было судить по татуировкам на обнаженном торсе.

В руках у священника была старинная гадательная книга с корешком из переливающейся голубой ткани. Грым сидел достаточно близко, чтобы разглядеть полированные костяные пластины на обложке и название, вырезанное строгими, напоминающими про благородный древний век буквами:

Для большинства молодых орков эти слова означали просто стиль рукопашного боя. Про гадательную книгу с тем же названием вспоминали только перед войной, когда бойцы решались вопросить о будущем. Гадания боялись. Многие верили, что так можно накликать судьбу, поэтому оно считалось одним из самых жутких военных ритуалов. На него решались или смельчаки, или просто дураки. Но Грым подумал, что для вестового все может кончиться не так уж и страшно.

Священник Хмыр как раз гадал деревенскому парню. Он вытряхнул из стаканчика три палочки с цифрами, осмотрел их, потом выкинул четвертую и пятую, и стал, загибая пальцы, что-то считать. Исчисление номера было сложной процедурой, имеющей мало отношения к закону вероятности: некоторые предсказания выпадали очень часто, другие — почти никогда.

Наконец Хмыр определил ответ. Он поднял книгу так, чтобы зрители увидели пронумерованный столбец угловато выписанных букв на желтой от времени бумаге. Затем он принялся читать вслух:

Пятьдесят шесть. О мухах.

Разве могу осуждать мух за то, что ебутся? Однако когда на моей голове, злит. Так же и пидарасы. Когда в тихом уединении делают то, к чему лежат их души, кто возразит? Но они устраивают факельные шествия и приковывают себя к фонарям на набережной, дудят в дудки, бьют в барабаны и кричат, чтобы все знали про их нрав — что-де лупятся в очко и долбятся в жопу. Истинно, они хуже мух, ибо мухи только изредка согрешают на моей голове, пидарасы же изо дня в день пытаются совокупиться в самом ее центре. Мухи по недомыслию, пидарасы же хладнокровно и сознательно.

И через то постигаю, что пялить они хотят не друг друга, а всех, причем насильно, и взаимный содомус для них только предлог и повод.

Теперь вся казарма глядела на деревенского простака, а тот озадаченно хлопал глазами.

Предсказание было плохим. Самым плохим из всего возможного. Считалось, что получить от Маниту «пидараса» в гадании перед боем означает верную смерть. Можно было даже не обращать внимания на «муху», тоже не сулившую ничего хорошего.

Татуированный потомок военных продолжал тянуть вверх руку, и священник повернулся к нему. Повторилась процедура с палочками. Затем Хмыр показал зрителям столбец текста и прочел:

Сто восемь. О музыке.

Те, кто долго жил среди пидарасов, говорят, что они втайне стыдятся своего греха и стараются поразить всякими фокусами. Думают про себя так: «Да, я пидарас. Так уж вышло — что теперь делать… Но может быть, я гениальный пидарас! Вдруг я напишу удивительную музыку! Разве посмеют плохо говорить о гениальном музыканте…» И поэтому все время стараются придумать новую музыку, чтобы не стыдно было и дальше харить друг друга в дупло. И если б делали тихо, в специальном обитом пробкой месте, то всем было бы так же безразлично, как и то, что долбятся в сраку. Но их музыку приходится слушать каждый день, ибо заводят ее повсеместно. И потому не слышим ни ветра, ни моря, ни шороха листьев, ни пения птиц. А только один и тот же пустой и мертвый звук, которым хотят удивить, запуская его в небо под разными углами.

Бывает, правда, что у пидарасов ломается музыкальная установка. В такие минуты спеши слушать тишину.

Потомственный военный побледнел. И не просто лицом, а всем телом — так, что его татуировки, изображающие танковый бой на Оркской Славе, выделились с невероятной отчетливостью, до последней спастики на стягах. Но на его лице по-прежнему играла холодная улыбка — сказывалась военная кость.

В зале стало оглушительно тихо.

Теперь все смотрели на Грыма. Когда к нему повернулся священник, Грым почувствовал сильное искушение опустить руку. Но было уже поздно — Хмыр выбросил на пол перед собой палочки с номерами.

Завершив гадание, он прочел:

Сорок восемь. Откуда все берется.

Из тебя самого. И докажу очень просто. Что есть все это? То, что ты видишь, слышишь, чувствуешь и думаешь в сей миг, и только. Такое сотворить мог только ты, и никто больше, ибо видят твои глаза, слышат твои уши, чувствует твое тело, а думает твоя голова. Другие увидят иное, ибо их глаза будут в другом месте. А если даже узреют то же самое, размышлять об этом станет чужая голова, а в ней все иначе.

Иногда еще болтают, что есть «мир вообще», который один для всех. Отвечу. «Мир вообще» — это мысль, и каждая голова думает ее по разному. Так что все по-любому берется из нас самих.

Но ведь не может быть, чтобы я сам создал себе такое мучение? Отсюда заключаю, что все это рассуждение есть лишь ядовитый укус ума, а сам ум подобен сторожащему меня зверю, и мой он лишь в том смысле, что приставлен ко мне сторожем. Дальше этого смертное умозрение пойти не сможет никогда.

Говорят, следует созерцать черноту с огнями, пока не смешаются глядящий и наблюдаемое. Тогда зверь перестанет понимать, где ты, а сам будет виден при любом своем шевелении. А после откроется дорога к Свету Маниту, но сам я там не был.

Грым перевел дух. Такого отрывка он никогда не слышал, но помнил, что вытянуть «зверя» вместе со «светом» считается знаком счастливой судьбы. Это сочетание встречалось очень редко — в зале зашептались, и кто-то одобрительно шлепнул Грыма ладонью по спине. Желающих погадать сразу стало больше — вверх взлетело множество рук.

Напряжение последних минут оказалось слишком сильным, и Грым почувствовал что ему не хватает воздуха. Он поднялся на ноги и, задевая сидящих на ватниках и тюфяках, побрел к выходу.

В коридоре выяснилось, что входная дверь заперта. Это было как привет из детства — сколько Грым себя помнил, так всегда делали, чтобы молодняк не разбежался, пока священник читает «Слово о Слове». К счастью, рядом было открытое окно — через него лазили покурить. Грым перебрался через подоконник и очутился на внутреннем дворе, за оградой которого начинался покрытый грязью пустырь перед свинофермой.

Рядом с окном стояла большая красная бочка со словом «Песок». Песка в ней не было. Внутри темнела вонючая жижа с размокшими окурками — воду не меняли, наверно, со времен прошлой династии. Вокруг стояли орки из его призыва. Они возбужденно тыкали пальцами в небо — там висели черные точки двух телекамер.

Минуту или две Грым прислушивался к разговору. Призывники полагали, что люди устраивают предвоенное авиашоу для психологического давления на бойцов. Но опытный старшина, посмеиваясь, объяснял, что никому они особо не нужны (он выражался короче и самобытней).

Начинающие пилоты каждый день зависали здесь, чтобы снять для новостей говнопанораму со свиньями. Летчики любили это место, потому что за забором было сразу несколько свинарен и развороченная братская могила времен Просра Солида, так что свиньи часто попадали в кадр вместе с человеческими черепами. А камуфляж пилоты выключали, чтобы не разряжать батарей.

Грым перевел глаза на маскировочную тучу, скрывшую черный шар Биг Биза. Сегодня офшар не был виден из города, над которым висел, но тучу словно пропитывала его тяжесть — она казалась сделанной из закрученного спиралью свинца.

С места, где стоял Грым, казалось, что город уступами уходит к туче вверх — там была рыночная площадь и гигантское кольцо Цирка. В другую сторону открывалась панорама Славы.

Яркими и чистыми красками сияла Зеленая Зона с раздвоенным зеленым шаром делового центра. Рядом раскинулась Желтая Зона с аккуратным Городком Нетерпил и канареечными бараками сборочных линий (из-за них она и получила свое название). А дальше, сколько хватало взгляда, лепились неказистые бетонные норы оркских жилищ.

Кое-где видны были приятно оживляющие пейзаж пятнышки зелени — Партизанские Сады, аллеи парков, заросли конопли и шалфея в усадьбах богатых ганджуберсерков. Задерживали на себе взгляд лазоревые купола Матриархии, похожие, если верить официозной поэзии, на груди Маниту. Но в целом оркская столица сливалась в бесконечное желто-коричневое болото с черными проплешинами пустырей на месте недавних пожаров и бомбежек.