Три поколения - Ефим Пермитин

Поликарп Поликарпович взглянул на Алешу и засмеялся:

— Пешком его в любой момент настигнешь… Смехота… Ускребается он от тебя на култышках по снегу, а ты идешь к нему, и вот он подожмется весь таким манером. — Дед Басаргин втянул голову в плечи и пригнулся. — Хвостишка, как у побитой собаки, меж ног, а сам норовит в куст забиться. Зубы ощерит, щелкает и прожигает тебя глазами наскрозь… А глаза у него в ту пору зеленые, доспеются, как у змеи. Ударишь его раз-другой по пятачку — из ноздрей юшка потечет, распустится весь, обмякнет — и готов. На полусотку с гнезда вытягивают. А полусотка, сам знаешь, что значит в нашем хозяйстве… Вот и теперь растят шкуры мои волки, а к осени, бог поможет, сыну в хозяйство и разоставок. Самому мне больше, чем гривенник богу на свечку, не требуется. Ну, а сыну — помощь. У него семья. Одних внуков у меня шестеро… Вот я и промышляю для них чем бог пошлет… А так, чтоб самому — боже упаси! Только и нужно мне грешное тело прикрыть да угодникам на свечки…

Алеша рассказал деду, как он попал к логову и как два серых матерых волка «вели» в ущелье огромную свинью.

Дед схватился за живот и присел, трясясь от смеха.

— Да это… это га-а-а… Это га-а… — бессвязно выкрикивал пасечник; из голубых его глаз покатились слезинки.

Алеша долго не мог понять смысла его слов.

— Ганькину они, пасечника из Аблакетской речки, свинью утарабанили, — объяснил он, утерев слезы. — Вот-то почертыхается, старый пес. Вот побегает, почушкает свою Ховрю, — и дед снова захохотал весело и беспечно.

И во время рассказа о волчатах, и теперь, когда дед смеялся над бедой соседа, Алеша думал, как рядом с добротой и кротостью в старике уживается жестокость. Но чувство любви и восторженной признательности к деду тотчас же нашло оправдание его поступкам:

«Он как природа — прост и мудр. Велик и жесток. Попробуй сердиться на гром, убивающий путника в грозу».

Алеша вспомнил рассказ деда о семье, о внуках, для которых он живет и бескорыстно работает.

«Да это же король Лир!..»

Дед осматривал ульи, доил козу Маньку, а Алеша лежал на полянке и, подставив ноги солнцу, смотрел на неторопливые движения пасечника.

— Ну, парень мой, и проголодаться пора. Я ухой тебя свеженькой угощу. У меня рядом в омуте четыре харюза добреющих кормятся…

Старик взял удочку и пошел к речке. Вскоре он пришел к Алеше с двумя крупными крапчатыми рыбами.

— Уж и уха же будет, парень мой!

— Смотрю я на вас, Поликарп Поликарпович, вы кудесник. Вы прямо лесной кудесник. И птицы, и рыбы, и пчелы, и волки — все вам подвластны…

Алеша прожил на пасеке семь дней. Рану на плече затянуло. Ссадины и проколы тоже подживали. На месте отваливающихся струпьев белела новая кожа. Алеша посмотрел на свои ноги и закричал:

— Дед! Смотрите! Смотрите! Через день я плясать смогу.

Алеша повеселел, пробовал играть на пасечниковой жалейке.

Все чаще он заговаривал с Поликарпом Поликарповичем об уходе в глубь гор. И каждый раз Алеша замечал, что красивое лицо деда хмурилось, а голубые глаза становились беспокойными, скорбными.

«Как он привязался ко мне!»

И Алеша, щадя пасечника, старался реже напоминать о минуте разлуки, продолжал ходить с костылем, хотя потребности в нем и не было.

В последние дни дед окончательно утратил спокойствие: потерял аппетит, тяжело вздыхал, не брался за жалейку, часто и подолгу смотрел в сторону города.

«Ну и где пропал? Где пропал человек?..»

От сына пасечник слыхал о восстании в тюрьме, знал, что разыскивают убежавших большевиков. Старик ждал его на пасеку с запасом печеного хлеба. От сына же узнал пасечник о денежных наградах, об обещанных производствах за поимку большевиков. Поликарпа Поликарповича, бывшего вахмистра и георгиевского кавалера всех степеней, огорчало, что сын его за всю свою службу, несмотря на усердие, оставался строевым казаком.

Вот почему с первого же дня появления беглеца на пасеке Поликарп Поликарпович Басаргин твердо решил, что поимку большевика объявит по начальству сын: «И деньги, и производство!..»

И вдруг — сын словно пропал, а беглец засматривается на горы и только и думает об уходе.

«Да ведь как обводит, как подъезжает! Любящим, чуть ли не сыном родным прикинулся. Посмотрим, кто кого перехитрит…»

Вечером долго засиделись у костра. Алеша был особенно оживлен: первый раз сегодня без боли он поднял раненую руку в уровень с плечом.

В печальных глазах деда Алеша видел тоску близкой разлуки. Мальчику хотелось сгладить печаль старика, рассеять его мрачные мысли, и он стал рассказывать о Москве, о своем отце, о сборах в экспедицию.

Дед тяжко вздохнул и с неподдельной тоской сказал:

— Известно, хоть до кого доведись. Каждому родителю лестно своего дитенка в люди вывести. На то мы и отцы.

Алешу растрогала глубина и искренность сочувствия деда. Он нервно разгребал веточкой угольки в костре. Вспыхнувший синеватым пламенем костер осветил хмурое лицо деда.

— Вы понимаете, Поликарп Поликарпович, мне трудно выразить вам… — Алеша замялся. Молодое его лицо приняло серьезный, сосредоточенный вид. — После того как я вырвался из пасти смерти, мир мне кажется совершенно новым. Вот смотрю на этот догорающий костер и ликую. Слушаю, как плещет речонка, и в шуме ее мне чудятся симфонии. Эти горы, ваша избушка, где я провел счастливейшие в моей жизни дни, — все воспринимаю по-новому.

Пасечник перебил Алешу:

— Так неужто, парень мой, ты завтра в ночь уходишь от меня?

И в вопросе и в глазах старика Алеша почувствовал такое неподдельное страдание, что не решился подтвердить свое решение.

— Да нет же, успокойтесь, Поликарп Поликарпович! Куда мне спешить? Поживу, пока не надоем вам.

Пасечник повеселел:

— Ну, парень мой, спать! Спать со Христом, а утро вечера мудренее…

Глава XXII

На следующий день Алеше еще более бросилось в глаза беспокойство деда. Пасечник не мог даже молиться; он поднялся на гору и долго сидел, оцепенело уставившись в пространство.

Алеша разложил костер под треногой, вскипятил чайник, сварил картофель, а дед все не возвращался.

За завтраком пасечник не притронулся к картофелю.

— Поясница расклеилась, в ногах мозжание открылось — свет не мил, — объяснил он Алеше отсутствие аппетита.

За обедом дед тоже ничего не ел, тяжело вздыхал, был молчалив, рассеян.

«Как все-таки эгоистичен человек! Явился неизвестно откуда, заставил полюбить себя — и до свиданья… оставайся, старик, с пчелами и козой…» Алеша вспомнил отца своего в последние дни сборов. Он также прикинулся больным и в день отъезда не пошел на работу. Чаще обычного отец заходил к нему в комнату и под всякими предлогами засиживался у него.

Алеша взглянул на пасечника:

— Поликарп Поликарпович! Я все вижу и чувствую…

Дед вздрогнул и поднял на Алешу испуганные глаза.

— Поверьте, если бы мог я прожить у вас до осени, с радостью прожил бы… Но, сами понимаете, пасека близко от города, заглянет посторонний — и я пропал. Вот почему я твердо решил сегодня ночью уйти.

Лицо деда покрылось мертвенной бледностью, губы так затряслись, что Алеша раскаялся в своей безжалостной прямоте.

— Нет, парень мой, как хочешь, а сегодня я тебя не отпущу. Знаешь, какой сегодня день?

Алеша удивленно взглянул на деда.

— Сегодня праздник батюшки Ильи-пророка. И никакие самомалеющие дела сегодня не затевают. В этот день добрый хозяин коня не заседлает. А ты вздумал в опасный такой поход… Не пущу! До завтрашнего вечера не пущу, так и знай!..

Алеша согласился. Пасечник повеселел. Вечером дед сварил пшенную кашу на козьем молоке. Тотчас после ужина он заторопил Алешу:

— Спать! Спать, парень мой! А то мы с тобой весь клев наутро провороним.

Алеша покорно пошел за дедом в избушку. Лежали молча. Скоро он услышал храп Басаргина.

«Неужто уснул?»

— Поликарп Поликарпович! — негромко окликнул деда Алеша, но старик не отозвался.

«Переволновался, устал старик… Пусть спит. Усну и я последнюю ночку на этих нарах».

Однако сна не было: Алеша старался представить далекий путь в неведомые горы, в глухую алтайскую тайгу, встречи с опасными зверями и с еще более опасными людьми.

«Жизнь — борьба! И чем серьезнее, опаснее борьба, тем острее, ярче ощущение жизни», — философствовал Алеша.

На пороге юности, когда формировалось, росло тело, росла и душа Алеши, пробуждалась мысль. Книжный мир переплетался с миром, выдуманным им самим. Чужие мысли сливались со своими, и не было силы провести границы между ними.

«Однако же спать, спать…» Но перед ним вставали таинственные ущелья с шумными белоснежными потоками, бескрайная зеленая тайга, страшные лесные звери.