Созерцая собак - Ингер Эдельфельдт

После того как фантазии, так сказать, «воплотились в действительность», они начинают казаться отталкивающими и непонятными — неужели так происходит со всеми людьми?

В моей жизни был период, когда я испытывал невероятный интерес к порнографии, до такой степени, что это превратилось в навязчивую идею. Чем ужаснее были фотографии, тем больше они мне нравились, хотя от некоторых сюжетов мне становилось дурно.

Наверное, мне хотелось увидеть худшее из того, что бывает на свете. Я отправился в Копенгаген и изучил магазины на Истедгаде[15].

К проституткам я подходить не стал (равно как не пошел в охотничью избушку с Максом). Только накупил порножурналов и вернулся обратно в свою дешевенькую гостиницу. Эта «нечистоплотность» доставляла мне удовольствие, мне нравилось ходить по этой улице и думать о том, зачем я сюда приехал.

Я представлял себе, как чужие дамы, одетые в дорогую одежду, смотрят на меня и думают: «Фу, какое ничтожество!» И даже это возбуждало меня.

Сейчас я припоминаю, что меня посещали странные фантазии, мне хотелось, чтобы меня презирали.

И все же меня всегда — по крайней мере, до того момента, как я до срока вышел на пенсию, — считали человеком «счастливым», приятным (ну, разве что чуточку скучноватым) и просто-таки «симпатичным»: случалось же, что некоторые женщины влюблялись в меня с первого взгляда.

Будучи ребенком, я немного «не вписывался» в социальный расклад, но мне казалось это нормальным, потому что я чувствовал себя взрослее своих товарищей и интересы у меня были другие. Я никогда не был «существом общественным».

В детстве у меня были причудливые фантазии. Например, такая: я — маленький попрошайка, которого жестоко бьют, хожу по городу и роюсь в помойках в поисках пищи, я грязен, со всех сторон на меня сыплются тумаки, подзатыльники и затрещины. Или такая: я — калека, уродливый идиот, пускающий слюни. Иногда, уже будучи подростком, я мог, сидя в метро, повинуясь внезапному порыву, вздернуть плечи и отвесить челюсть или вообразить, что я хромаю, начать дергаться и трястись.

Да, иногда на меня находило, мне надо было показать, что я «ничтожество».

Почему? Не знаю.

Конечно же человек сам не хочет вести себя таким образом.

При этом — что достаточно парадоксально — я испытывал совершенно противоположные чувства, покупая порножурналы: мне казалось, что я выгляжу смелым. Хотя я всегда просто на них смотрел, или почти всегда, скажем так.

Факт, что я, «какая-то часть меня» до сих пор нуждается в этом, мне хочется, чтобы вы сказали: «Рагнар, ты смелый».

И все-таки я понимаю: эта мысль, это чувство настолько же ребяческие, как бахвальство мальчишек, которые собираются, чтобы посмотреть видеофильмы — такие страшные, что им еще несколько недель будут сниться кошмары, по крайней мере, тем из них, у которых чувства еще окончательно не притупились.

Неужели я всего лишь маленький попрошайка, который смотрит на мир глазами нищего оборванца? Ведь глаза человека, его взгляд, «voluptas oculorum» — это единственное богатство попрошайки, его единственная сила.

Так, кажется, я чересчур патетичен.

Когда я был маленьким, мир моих фантазий был, разумеется, густо населен и совершенно другими обитателями. С тем же удовольствием я представлял, что был Томом Сойером или Д’Артаньяном, а больше всего мне нравилось быть героем греческой мифологии или поэзии: меня очень интересовали Одиссей и Ахиллес, а также боги вроде Аполлона и Гермеса. Но больше всего я был пленен Икаром, я любил представлять себе его полет к солнцу, ужасное падение, а также отчаяние и горе Дедала.

Да, пожалуй, герои Древней Греции значили для меня больше, чем все остальные.

Я вспомнил еще кое-что, о чем я вам не рассказывал: труба!

Другие дети хотели играть на пианино, скрипке, флейте, кларнете!

А Рагнар, десятилетний Рагнар, непременно желал играть на трубе. Почему?

Единственная музыка, в которой звучала труба, был концерт для трубы Гайдна, иногда я слушал фанфары.

Казалось ли мне, что у этого инструмента красивый звук? Нет, просто мне хотелось выглядеть оригинальным. И я был упрям. Родители пытались меня отговорить, вышучивали и старались направить ход моих мыслей в другое русло.

Отец говорил: «Знаешь что, Рагнар, если мы купим трубу, тебе придется научиться играть на ней. А это совсем не легко!» Он привел меня в магазин, где я мог попробовать поиграть на этом инструменте — в школе мне удалось избежать такой возможности, а из-за упрямства и стеснительности в магазине я этого тоже делать не стал. Я просто не смог! Впал в какое-то оцепенение. В конце концов я приврал, что многому уже научился в школе.

Отец сказал: «Так, значит, ты уверен, что хочешь научиться играть на трубе? Действительно? Если ты пообещаешь мне это с чистой совестью, я куплю тебе этот инструмент».

Я пообещал. Несколько дней спустя отец принес домой трубу. Он позвал меня в свою комнату: «Ну вот, Рагнар, теперь я хочу услышать первые звуки, которые ты извлечешь из этого инструмента».

Я сопротивлялся, хотел сделать это в одиночестве, но отец не сдавался. Он сказал, что я достаточно испытывал его терпение. Если я не подую в трубу, он сдаст ее обратно.

И я подул. Не знаю, ждал ли я, что оттуда польется приятная музыка или мощный и звучный сигнал. Но оказалось, что из нее вообще было сложно извлечь какой-либо звук. Под конец мне удалось выдавить из трубы нечто напоминающее звуки с усилием выпускаемых газов.

Тогда отец засмеялся. Вообще, смеялся он довольно редко, но сейчас он хохотал, как сумасшедший, совсем как ребенок, казалось, его безудержный неизбывный хохот не кончится никогда. Как же он веселился! Словно копил это веселье всю свою жизнь, чтобы сейчас выплеснуть его наружу.

Помню, что тогда этот смех совсем меня не обрадовал, я обиделся, хоть и попытался это скрыть.

«Все мы когда-то были детьми, Рагнар!» — сказал он, от смеха по щекам его текли слезы.

Потом он снова стал серьезным: «Так, Рагнар, имей в виду, я с нетерпением жду, когда оттуда польются красивые мелодии. Начатое дело надо доводить до конца, даже если это оказывается сложно. А если ты вдруг почувствуешь, что готов сдаться, то подумай вот о чем: что случилось бы с миром, если бы все люди не держали своих обещаний!»

Я выслушал его проповедь, покраснев от смущения. Тем не менее я старался не упустить ни одного слова, потому что мне показалось, что отец разговаривает со мной, как со взрослым, — я до сих пор помню все в мельчайших подробностях.

«Ведь именно это и делает человека человеком, — продолжил отец. — Он держит свои обещания. И не отказывается от данного слова, как бы ему ни хотелось забыть про свой долг, наплевать на ответственность, уйти туда, где солнышко ярче, а травка зеленее. Не забывай об этом».

Так началось мое сражение с трубой: я играл «Купите свежую колбаску!» и другие дурацкие пьески. Но дело в том, что инструмент мне по-прежнему ни капельки не нравился, даже после того, как я научился исполнять «мелодии». И учителя по трубе я совсем не любил, тело его распространяло слабый запах аммиака. В течение пяти лет, пока мой отец не умер, я «занимался» на трубе, каждый день, несмотря на то что я нехорошо себя чувствовал от напряжения, когда долго дул. Губы болели, а от кончиков пальцев неприятно пахло металлом и потом.

Я уверен, что окружающим моя игра причиняла страдания. Мать часто шутила по поводу «музыки». Вначале Торгни, хотя его за это ругали, любил извлекать из трубы отвратительнейшие звуки, пока в один прекрасный день я не дал ему по носу, о чем «злому мальчику Рагнару» потом нередко напоминали.

Отцовский смех и сейчас стоит у меня в ушах.

Понятное дело, ситуация показалась ему комичной. Почему бы ему не рассмеяться? Почему мне так сложно было выносить, когда надо мною смеялись? Надо во всем винить самого себя, а не придираться к людям.

Вернемся к рассказу об Элле.

Осенью в нашем доме собирались менять трубы. Из-за протечки ремонт начался раньше, нас едва успели предупредить.

Мы были в числе тех, кто только снимал там квартиру, и нам обещали предоставить другое жилище на время ремонта. Вместо этого пришлось довольствоваться времянками во дворе и делить душ, туалет и кухню с соседями, которых мы не знали.

Естественно, я сразу же понял, что не вынесу такой «tête à tête» с незнакомыми людьми. Одна только мысль об этом вызывала у меня болезненные симптомы, да и у Эллы не настолько стабильное состояние, чтобы подвергаться таким мучениями в течение нескольких недель. К тому же у нас была собака.

Анчи предложила спать у нее на матрасах, только не в первые четыре дня, потому что в это время у нее будут гостить родители из Шёвде, у них тоже была собака, все-таки это уже чересчур, мы и сами понимали.