"Канцелярская крыса" - Константин Соловьёв

— Пожалуйста, следуйте за мной.

Чиновник повел Герти вглубь здания. В своем траурном люстрине он был бы едва виден, если бы не бледная кожа. Двигаясь за ним в меру своей ловкости, Герти старался отделаться от мысли, что это шествие выглядит несколько зловеще. Будто призрак-провожатый ведет его вглубь склепа… Разумеется, это было еще одной из болезненных фантазий на почве невроза, однако, очень навязчивой.

Внутренняя обстановка показалась ему столь же тяжелой и неестественной. Резные деревянные панели на стенах заставляли даже просторные помещения выглядеть маленькими и тесными, да и выглядели, несомненно, излишне мрачно. Под стать им была и мебель. Здесь царствовали безнадежно устаревшие и уродливые формы предыдущей эпохи, при одном взгляде на которые Герти на ум приходила мысль о болезненно-раздувшихся глубоководных обитателях. Слишком много тяжелого дерева, кожи и бронзы. Даже сидеть на таких стульях, наверно, истинное мучение. Здешние шкафы выглядели резными саркофагами, их просвечивающее между створок темное нутро нагоняло на Герти подсознательный иррациональный страх.

Конторки и письменные столы казались пыточными орудиями вроде дыб, и запах распространяли не дерева и лака, как обычная мебель, а кисловатый аромат медленного тления, свойственный для заброшенных и ветхих домов. Удивительно, но несмотря на высокие потолки, Герти ощущал безотчетное желание постоянно пригибаться, как будто камень нависал над самой головой, и оттого двигался особенно неловко и стесненно.

«Не государственное учреждение, а какой-то зловещий готический особняк, — с нервным мысленным смешком подумал Герти, — Сюда бы этого писаку, Стокера, любимца публики, автора вдохновенного чтива про румынских вампиров… Еще немного, и я поверю, что в здешних чернильницах человеческая кровь, а депеши печатают на человеческой коже».

Но больше всего поразили его служащие канцелярии. Сперва ему вовсе казалось, что кроме его и привратника здесь никого нет, а единственными обитателями канцелярии являются рассохшиеся предметы мебели. Но это было не так.

Пока они шли коридорами, ныряя из одного помещения в другое, столь же странно обставленное и неуютное, Герти то и дело слышал хорошо знакомый ему шелест бумаги и, как будто, прочие канцелярские звуки. Плеск чернил, треск проржавевших пружин в глубине стульев, легкий звон стекла. Едва ли подобные звуки могли родиться без участия человека. Герти стал присматриваться, и вдруг обнаружил, что комнаты и кабинеты вовсе не безлюдны.

Чиновники канцелярии передвигались бесшумно, даже половицы не скрипели под их начищенными ботинками. А останавливаясь, они сливались с фоном и предметами обстановки, делаясь едва ли не невидимыми. Все они были облачены в такие же черные люстриновые костюмы, от которых Герти сделалось не по себе. Совершенно одинаковые костюмы, очень строгие и идеально вычищенные, ни дать, ни взять, униформа городской похоронной команды.

У всех — белоснежные рубашки, серебряные запонки и аккуратно повязанные шелковые галстуки. У всех — смазанные бриолином волосы, уложенные так тщательно, что ни единый волосок не выбивался на сторону. У всех — бледные выбритые лица, на долгие годы забывшие прикосновение солнечного света, лица подземных обитателей, скупые, острые, невыразительные. И взгляд… Показалось Герти или нет, но и взгляд у чиновников канцелярии был на удивление похож. Этот взгляд не пронзал навылет, как пишут обычно в беллетристике про морских капитанов, солдат и коронованных особ, он был другого свойства. Холодный и по-крысиному безразличный, он скользил с механической размеренностью по какому-то сложному алгоритму и, встречаясь с человеческими глазами, на миг замирал. В этот самый миг человеческое сердце проваливалось на пару дюймов куда-то вниз, делаясь свинцово-тяжелым, бессильное сокращаться и толкать кровь.

Чиновники работали в полном молчании. Они сидели за письменными столами, перебирая бумаги, разглядывая обрывки телеграфных лент, листая толстые пыльные тома с невыразительными переплетами. Все эти операции производились едва ли не в полной тишине, что было не только непривычно, но и противоестественно. Даже печатные машинки под их бледными пальцами работали на удивление тихо, приглушенно. Сложно было поверить, что за толстыми каменными стенами находится живой и шумный колониальный город, раскаленный солнцем, с рычащими автомобилями, живыми людьми, поющими птицами… Хорошо знакомый с ежедневной работой канцелярии, Герти ощущал себя тут не на своем месте.

Здесь никто не смеялся, не курил, не листал свежих газет. Здесь за соседними столами не обсуждали то, как Гаррис сходил в субботу на скачки, и какую удивительную вещь выкинули французы на мировой конференции. Здесь не грызли между делом орешки, не стригли ногтей, не глядели в окна. Словом, жизнь канцелярии Нового Бангора выглядела выхолощенной, лишенной множества оттенков, монотонной, подчиненной безликой рациональности и вместе с тем до крайности загадочной.

Кажется, Герти начал понимать, отчего на его расспросы относительно канцелярии жители города реагировали столь странным образом. Он провел здесь менее пяти минут, а уже чувствовал себя чрезвычайно подавлено. Совершенно невозможно было предположить, что вскоре он займет один из этих уродливых столов, а общаться придется со здешними чиновниками, при одном взгляде на которых Герти ощущал под сердцем мятный холодок.

Его провожатый наконец остановился перед дверью.

— Прошу вас, сэр. Вам сюда.

— Благодарю. Но к кому мне обращаться?

Неудивительно, что в здешнем освещении он не заметил металлическую табличку сбоку от двери. Она гласила «Рэнсис Т. Беллигейл, второй заместитель». Табличка была совершенно ясна и, в то же время, абсолютно непонятна. Что за должность такая — второй заместитель? Заместитель кого? Уж не губернатора ли? И почему именно он может решить проблему Герти?

— Проходите, — сказал провожатый, и удалился, не считая нужным что либо добавить.

Герти ничего не оставалось делать, как потянуть на себя дверь. Бронзовая рукоять была холодна и скользила в пальцах, а может, это сами пальцы виноваты, вспотели вдруг отчего-то…

Кабинет оказался неожиданно тесноват для человека с такой табличкой. Письменный стол, пара шкафов с пыльными корешками книг, давно не помнивших человеческой руки, пара невыразительных, в серую краску, картин на стене.

— Мистер Беллигейл?

— Слушаю вас, сэр. Изложите ваш вопрос. Однако прошу покороче. Много дел.

Мистер Беллигейл оказался внешне неотличим от своих коллег. Тот же самый костюм, то же самое лицо, тот же самый взгляд. Взгляд, пожалуй, даже более неприятный. Такой же холодный, как и у прочих обладателей черных костюмов, этот взгляд проходил через пенсне в узкой стальной оправе, и стекло каким-то образом подобно фильтру очищало от любого проявления человеческих эмоций, заостряло и стерилизовало.