Исповедь - Сьерра Симоне

этот раз истолкования не требовалось, потому что я не переставая шептал: «Прости, прости, прости» – как песнопение, как мантру, как псалом без музыкального сопровождения.

Я почувствовал момент, когда больше был не один в церкви. Волоски на шее встали дыбом, и я быстро сел, покраснев от стыда, что какой-то прихожанин или церковный служащий видел меня плачущим, но в здании никого не было. Храм был пуст.

Но я все равно ощущал чье-то присутствие, словно невидимый груз давил на плечи, а статическое напряжение покалывало мне кожу, и я начал вглядываться в каждый темный угол, уверенный, что увижу там кого-то.

Кондиционер включился с глухим стуком и свистом, от изменения давления воздуха входные двери в церковь захлопнулись. Я подпрыгнул.

«Это всего лишь кондиционер», – успокоил я себя.

Но когда снова взглянул на табернакль, покрытый золотом и разноцветными солнечными зайчиками, моя уверенность неожиданно исчезла. Было что-то предупреждающее и осмысленное в тишине и пустоте. Внезапно мне показалось, что Бог очень внимательно слушает меня и ждет, и я снова опустил глаза в пол.

– Прости меня, – прошептал я в последний раз. Слово повисло в воздухе, как звезда на небе: мерцающая, заветная, ослепительная. А затем оно померкло и исчезло, одновременно с этим я почувствовал, как бремя печали и стыда тоже перестало существовать.

И потом на какое-то мгновение возникло чувство идеальной завершенности, в этот момент мне показалось, что я могу выхватить каждый атом из воздуха, где магия, Бог и еще что-то сладостное, находящееся за пределами полного понимания, по-настоящему существовали и были абсолютно реальными.

А затем все исчезло и сменилось чувством глубокого умиротворения.

Я выдохнул, и напряжение, вибрировавшее в воздухе, растаяло, а покалывание кожи прекратилось. Я знал тысячу объяснений тому, что испытал сейчас, но я также знал, что верил только в одно.

«Моисею явился знак в виде горящего куста, а я получил кондиционер», – уныло подумал я, медленно и неуверенно, словно маленький ребенок, поднимаясь на ноги. Но я не жаловался. Я был прощен, духовно возрожден, освобожден от чувства вины. Подобно апостолу Петру, я прошел испытание, не выдержал его, но в любом случае был прощен.

Я решил, что смогу сделать это. В конце концов, натворив глупости, можно жить дальше, даже тем, кто обычно не грешит.

* * *

Следующие два дня прошли без каких-либо происшествий. Четверг я провел, развалившись на диване, просматривая эпизоды «Ходячих мертвецов» на Netflix и поедая лапшу быстрого приготовления, которую заварил горячей водой из своей кофемашины Keurig.

Изощренно, я знаю.

А потом наступила пятница. Я проснулся, приготовился к утренней мессе, как всегда, опоздав на несколько минут и в тысячный раз напомнив себе привести в порядок ризницу, а затем собрался с мыслями, чтобы выйти к прихожанам. Обычно по будням мессы короткие, без музыки, без повторения молитв, без проповеди – что-то вроде автокафе евхаристии для особо верующих, таких как Роуэн и две бабушки, и…

Господь Всемогущий, помоги мне.

Поппи Дэнфорт.

Она сидела во втором ряду в скромном платье из бледно-голубого шелка с круглым отложным воротником и в балетках, ее волосы были собраны в свободный пучок. Поппи выглядела чопорной, сдержанной, скромной… если не считать этой гребаной помады, ярко-красной, так и напрашивающейся, чтобы ее размазали. Я отвел взгляд, как только увидел ее, пытаясь вернуть то праведное чувство покоя, которое было даровано мне во вторник, то чувство, что я могу справиться с любым искушением, пока Бог на моей стороне.

Она чувствовала какую-то необходимость находиться в моей церкви, ей что-то было нужно от меня, нечто более важное, чем то, что мы сделали в понедельник. Я должен был чтить свой долг и помочь ей. Я сосредоточился на мессе, словах и молитвах, радуясь, что Поппи делает все возможное, чтобы следовать за мной. Я молился за всех, но особенно – за нее, когда совершал древние обряды.

«Пожалуйста, помоги ей обрести покой. Пожалуйста, помоги ей излечиться от ошибок прошлого».

«И пожалуйста, молю Тебя, пожалуйста, помоги нам не согрешить».

Когда пришло время евхаристии, она встала в очередь позади бабушек и Роуэна, но выглядела немного неуверенной.

– Что я должна делать? – прошептала она, когда подошла ее очередь.

– Скрести руки на груди, – прошептал я в ответ.

Она повиновалась, не отводя от меня взгляда, ее длинные пальцы покоились на плечах. Затем она опустила глаза, выглядя такой милой и в то же время такой хрупкой, что мне захотелось обнять ее. Совершенно не в интимном смысле, а просто банально обнять. Я хотел заключить ее в свои объятия и почувствовать ее дыхание на своей груди, хотел, чтобы она уткнулась лицом мне в шею, а я стал бы для нее безопасным убежищем от ее прошлого и неоднозначного будущего. Я хотел сказать ей, чтобы она знала и действительно верила, что все будет хорошо, потому что тут царит любовь и кто-то вроде нее должен разделять эту любовь со всем миром, как она сделала на Гаити. Всю ту радость, которую она испытала там, она могла бы почувствовать где угодно, если бы только открылась ей.

Я положил руку ей на голову, собираясь пробормотать стандартное благословение, но она подняла на меня глаза, и все изменилось. Пол и потолок, пояс, плотно облегающий мою талию, чтобы поощрять чистые помыслы, и ее волосы, мягкие, как перышко, под кончиками пальцев, и моя кожа на ее коже. Электрический разряд желания пробежал по моему позвоночнику, и воспоминания: о ней, ее вкусе, запахе, о звуках, которые она издавала, – нахлынули с новой силой.

Ее губы раскрылись. Она тоже это почувствовала.

У меня настолько пересохло в горле, что я едва смог произнести благословение. И когда она повернулась, чтобы вернуться на свою скамью, тоже выглядела ошеломленной, как будто ее ослепили.

Когда месса закончилась, я практически бросился обратно в ризницу, ни на кого и ни на что не глядя. Не торопясь снял облачение, повесил очень дорогую вышитую казулу на вешалку и сложил подризник в аккуратный квадрат. Руки дрожали. Мысли путались. Вся неделя прошла так хорошо. И во время мессы все было отлично, даже при том, что она выглядела такой очаровательной, благочестивой и находилась так, мать твою, близко, а потом я прикоснулся к ней…

Какое-то время я просто стоял в брюках и рубашке, уставившись на крест для процессий (чувствуя себя немного преданным, если честно). Если я был прощен, почему же Бог не избавил меня от этого искушения или не дал мне больше силы воли, чтобы противостоять, сопротивляться ему? Я понимал: несправедливо надеяться, что Поппи уедет куда-нибудь, или станет баптисткой, или что-то в этом роде, но почему Бог не мог подавить мое влечение к ней, притупить мои чувства к тому, как она ощущалась под моей рукой при благословении, сделать меня невосприимчивым к этим алым губам и светло-карим глазам?

«Отче! О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо меня!» Даже Иисус произносил эти слова. Не то чтобы они ему очень помогли… Почему Богу было так угодно вводить нас в искушения?

Я покинул ризницу в странном настроении, пытаясь вызвать то неземное, явно нефизическое спокойствие, которое чувствовал ранее, а затем завернул за угол и увидел Поппи, стоящую в центральном проходе. Она единственная из прихожан осталась после мессы.

Честно говоря, я не знал, что делать. Нас призывали избегать искушений, но что, если моя работа заключалась в том, чтобы помогать соблазнительнице? Правильно ли я поступил бы, незаметно улизнув и оставив ее без помощи, ради того чтобы избежать физического влечения и желания? Поскольку физическое влечение к ней, конечно же, было моей личной проблемой, она тут ни при чем, и это не оправдание, чтобы вести себя с ней отчужденно.

Но если подойду к ней, чем еще я рискую?

А еще важнее вопрос, рисковал ли я этим потому, что хотел рискнуть? Говорил ли себе, что забочусь о ее духовном развитии лишь для того, чтобы быть рядом с ней?

Я решил, что нет. Это неправда. Истинная правда была намного хуже. Я был неравнодушен к ней как к человеку, заботился о ее душе и хотел трахнуть ее, а это являлось залогом