За веру, царя и социалистическое отечество - Юрий Брайдер

— Все это и в самом деле свершится? Ты меня не дуришь? — Шмуль в волнении привстал из-за стола.

— Как можно! Клянусь своей жизнью и своим богом! — Добрыня отсалютовал хазару наполненным кубком. — Твое здоровье, человече!

— Пролил ты, боярин, елей на мою исстрадавшуюся душу, — расчувствовался Шмуль. — Можешь мной теперь располагать, как собственным слугой.

— Вот и славно. — Добрыня поворотился к черноризцу, без устали подливавшему вино самому себе. — Дошла очередь и до тебя, святой отец… Ты в грамоте изощрен?

— Какая тебе угодна? Греческая, латинская, коптская, самаритянская?

— Славянская.

— От учеников Кирилла и Мефодия воспринял ее в совершенстве.

— Это нам на руку. Ежели мы задумали народ на истинный путь поставить, нелишним будет и летописи свои завести. Пусть знают потомки, откуда пошла земля русская, кто в Киеве стал первым княжить и все такое прочее.

— Я о том даже приблизительно представления не имею, — обеспокоился черноризец.

— Не беда. Соберешь все сказы и легенды, сего предмета касающиеся. Если и приврешь слегка, никто тебя за это не пожурит. Потомки сами правду вызнают. Для пущей важности сообщи, что будто бы апостол Андрей, первый ученик Иисуса Христа, по нашим землям некогда скитался. Дескать, те горы, где нынче Киев стоит, он заранее благословил, хотя местечко, надо признаться, пресквернейшее.

— Выходит, Киев апостол благословил, а на Новгород наплевал? Обижаешь, боярин, — возмутился Ушата, сам уроженец этого города.

— Откуда в те времена Новгород мог взяться! — отмахнулся Добрыня. — Хотя ладно. Пусть будет каждой сестре по серьге. Допустим, что Андрей добрался-таки до Ильмень-озера. Ты сам, святой отец, в Новгороде бывал?

— Случалось, — ответил черноризец.

— Что там тебе больше всего понравилось? Река Волхов, стены городские, вече их сумасбродное, меды хмельные или, может, красны девицы?

— Бани тамошние, в которых простой народ сам себя жарой и березовыми прутьями истязает, — признался Никон.

— Так и напишешь… Засим основание Киева упомянешь. Кто его, кстати, основал? — Добрыня оглядел гостей, ожидая какой-нибудь шуточки.

— А никто, — с полнейшим равнодушием отозвался Дунай. — Он здесь от сотворения мира пребывает. Каиново городище. Бывало, и Авель сюда захаживал, рюмашку пропустить. Здесь, знающие люди говорят, тот грех и случился.

— Ты вздор-то брось пороть! — возвысил голос Сухман. — Зря не наговаривай. Не так все было. Семейство одно тут в древности проживало. Три брата и сестра. Вздорные людишки, недаром их поляне из своей общины изгнали. Заправлял всем старший брат Кий. Бражничал безмерно, а оттого головой тряс. Кивал как бы. По-полянски — киял. В честь его и поселение нарекли. Средний брат прозывался Щек. С этим все понятно. У нас до сих пор вздорных и обидчивых людей «щекотами» дразнят. Про самого младшего Хорива разговор особый. Любострастен зело. Тем и прославился. Ведь что такое бабу харить, вы все и без меня знаете.

— У нас в Царьграде срамные девки хорицами прозываются, — ни с того ни с сего сообщил подвыпивший черноризец. — Стало быть, из здешних мест они…

— О сестре этой троицы Лыбеди ничего плохого сказать не могу. — продолжал Сухман. — Та просто дура была прирожденная, и по любому поводу лыбилась во весь рог. После смерти братьев их потомков стали притеснять все кому не лень. Даже хазары. Только недолго. Убедились в нищете киевлян и оставили в покое. С паршивой овцы хоть шерсти клок, а с паршивого человека и взять нечего.

— Это уже чересчур, — поморщится Добрыня. — Таких легенд нам не надо. Следует написать кратко: град Киев основал князь Кий, с царями на равных знавшийся, хотя с какими — неведомо… Про варягов не забудь упомянуть. Как они нашими предками на княжение призваны были. Случай, конечно, темный, но из песни слов не выкинешь. Кто подскажет имя первого варяжского князя?

— Нынешние себя к Рюриковичам причисляют, — неуверенно произнес Ушата. — Стало быть, от Рюрика род ведуг.

— Так и напишешь. — Добрыня легонько толкнул осоловевшего Никона. — Призвали, дескать, Рюрика.

— Никто его не призывал, — мрачно молвил Дунай. — Вне закона он в родной стране был объявлен и в бегах находился. На Волхове-реке его ладья течь дала. Вот и представился случай в чужой земле осесть. Я сам видел могилу новгородского старосты Вадима, которого Рюрик убил. Не князь то был, а вор бессовестный. И сейчас нами воровские потомки правят…

— Мы летопись собираемся писать, а не донос! — прервал его Добрыня. — Рюриковичи на престоле еще не один век просидят. Зачем народу про них горькую правду знать? Напротив, нужно намекнуть, что Рюрик будто бы от римских кесарей происходит. А оплевать его и без нас желающие найдутся. Даже через много поколений… Когда с варяжским вопросом покончим, дело сразу легче пойдет. Новое время еще у многих на слуху. Вещий Олег, обманом Киев захвативший, Игорево крохоборство, ему жизни стоившее. Месть Ольги. Деяния Святослава упомяни особо. Долго еще на Руси подобного ратоборца не будет. Владимира пока не трогай, черед до него еще дойдет. Приложи все старания, чтобы читалась та летопись увлекательней, чем греческие сказания, Омиру приписываемые.

— Как назовем ее? — осведомился черноризец.

— А назовем просто — «Повесть временных лет». Впоследствии другие летописи имя твое из заглавия изымут и труды эти славные себе припишут, но мы ведь не за славой гонимся, а за истиной… Согласен, святой отец?

— Попробуй с тобой не согласись. — Черноризец, опустошивший очередной кубок, осмелел. — Несогласного ты в землю по самую макушку вобьешь… Только одного моего согласия недостаточно. Пергамент, перья гусиные да чернила орешковые немалых средств требуют. Откуда они у странствующего монаха возьмутся?

— Не кручинься. — успокоил его Добрыня. — Добудем средства. Ты вроде говорил, что латинскую грамоту знаешь?

— Знаю, — гордо кивнул черноризец

— Слово «экспроприация» тебе знакомо?

— Нет. — Никон икнул. — «Экстаз» знакомо, «экскременты» — тоже. И все…

— Сие слово означает принудительное отчуждение чего-либо. Звонкой монеты, например. Так мы и поступим… Но учти на будущее, святой отец, — пишут не пером и чернилами, пишут душой и сердцем.

— Разве? Учту…

— Квасу ему, — сказал Добрыня. — А вина больше не позволять. У книжников голова завсегда слабая.

— Да уж и нам пора честь знать. — Сухман перевернул свой кубок донышком кверху. — Надо до света домой вернуться.