Вернуться к тебе - Дана Рейнхардт

— За то, что вытащила его из дому.

— Мы пошли погулять, — говорит она. — Он не пожелал сесть в машину. Я хотела отвезти его туда, куда мы ездили раньше: в лес около озера. Но он отказался садиться в мою машину. Я спросила — может быть, он по-прежнему имеет что-то против того, как я вожу машину? С ним ездить всегда была мука. Он меня постоянно ругал. Но нет. Он сказал, что в ничью машину не сядет. Вообще ни в какую машину.

— Понятно.

Понятия не имею, что еще сказать.

Мне хочется одного: протянуть руку и провести пальцами по щеке Кристины, чтобы убрать красные пятна, припухлость и грусть.

— И я ему сказала: «Ну что ж, если ты больше не ездишь в машинах, как же ты добрался домой от аэропорта?»

Кристина поправляет зеркальце заднего вида.

Я вспоминаю тот вечер, когда Боаз возвратился домой. Как он появился в дверях. Внезапно. Бесшумно.

— Ему нужна помощь, Леви. Помимо того, что все вы можете ему дать. Вы должны это понять.

— Но его же признали здоровым.

Сам не верю, что произношу эти слова. И когда мне Дов про это говорил, это прозвучало жалко, а сейчас еще хуже того.

— Что это значит?

— Точно не скажу. — Я оборачиваюсь и смотрю на окно Боаза. Стекла бликуют, и я не могу точно определить, открыты или закрыты у брата шторы. — Тебе лучше уехать.

Я выпрямляюсь и кладу ладонь на крышу машины Кристины. Хлопаю ладонью по крыше. Девушка воспринимает это как сигнал. Уезжает, не оглядываясь.

Глава шестая

Я получаю работу в «Видеораме» и рассказываю об этом Циму в то время, когда он швыряет мяч в корзину.

Новость он воспринимает относительно неплохо.

— Все нормально, чувак, — говорит он. — Я пока жду, что скажут в парикмахерской. Думаю, у меня отличные шансы.

Он не шутит, если что. Нет, он не будет никого стричь. Полы будет подметать, но надеется себя так хорошо зарекомендовать, что время от времени ему эти полы разрешат мыть.

— Все эти дамские волосы, — с тоской произносит Цим. — Они такие потрясающие.

В общем, если вы еще не догадались, Цим слегка извращенец.

Перл получила работу в магазине фирмы «Фрозурт» — там торгуют замороженным йогуртом. Это в трех кварталах от «Видеорамы».

Контрольные и годовые тесты почти позади. За ними последует куча вечеринок, и меня на все пригласят, потому что в школе я теперь что-то вроде знаменитости.

Я ждал новостей о стандартизированных результатах тестов или о победе бейсбольной команды либо объявления о каким-нибудь собрании, чтобы эти вести заслонили собой вот эти слова, выстроенные из намагниченных заглавных букв на здоровенном белом стенде у главного входа в школу:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ,

ВЫПУСКНИК ШКОЛЫ «БЭЙ СТЕЙТ»

БОАЗ КАЦНЕЛЬСОН, ГЕРОЙ АМЕРИКИ

Эти фразы красуются на стенде уже десять дней. Можно подумать, тронной речи Бауэрса было мало.

Я неожиданно превратился в парня, которого каждый считает своим долгом хлопнуть по спине, которому все скажут «привет» и поделятся новостью о грандиозной вечеринке после окончания учебного года, а иначе бы мне, с моим социальным статусом, никто и слова про ту тусовку не сказал. Все это меня пугает, вообще-то. Мне хочется, чтобы эти буквы исчезли, но что я хочу — это почти что не имеет значения.

Наверное, я догадываюсь, почему здесь водрузили этот стенд. Школу «Бэй Стейт» закончило не так-то много восемнадцатилетних морских пехотинцев. Большинство здешних выпускников поступают в лучшие универы, ну или в универы чуть похуже для избалованных богатеньких детишек.

Поэтому школа отчасти гордится моим братом. Да и я горжусь. Вот только они не знают, что все это сотворило с ним.

Дома я о стенде никому не говорю. Но теперь в школу меня подвозит мама, потому что ей нужна машина, которую обычно вожу я. Цим болеет какой-то совершенно выдуманной болезнью, поэтому доехать до школы с ним я не могу. А это значит… мало того что страдает мое самолюбие из-за того, что в школу меня везет мамочка, меня еще гложет черная тоска, поскольку впереди меня ожидает без-пончиковое утро.

— Почему ты мне не рассказал про это? — Мама останавливает машину на парковке и рассматривает стенд. — Это же чудесно, как думаешь?

— Не знаю, мам. Наверно, да.

— Что ж, я зайду в школу и скажу Джуди, как мы благодарны.

Джуди Юлин — директор школы. Только родителям позволено называть ее Джуди.

— Догадываюсь, что сам ты не поблагодарил ее.

— Нет, мам. Не поблагодарил.

— Почему?

Я понимаю, что меня в чем-то обвиняют, но точно не догадываюсь в чем именно. В лени? В недогадливости? В эгоизме?

Все это лучше, чем чувство, что мать пытается обвинить меня в другом — в том, что я недостаточно поддерживаю брата.

— Потому что, — отвечаю я, — мне не кажется, что этот стенд так уж важен.

Уже прозвучал звонок перед первым уроком. Мама остановила машину на парковке. Младшеклассники бегут во весь опор к ступенькам школы, а внутри нашей машины словно бы остановилось время.

В каком-то смысле у нас вот-вот начнется один из первых серьезных разговоров за несколько лет.

— Может быть, объяснишь?

— Мама! Эти слова вон там… Это просто пустые слова, которые туда прикрепил плохо оплачиваемый дворник, стоя на качающейся стремянке.

— Это же твой брат!

Изо рта мамы вылетают капельки слюны и ударяются о лобовое стекло.

— Нет, мама. Мой брат дома, он сидит в своей комнате. Он ничего не делает. Ничего не говорит. Никуда не ходит. Не водит машину. Ты этого не знала? Ему не нужно, чтобы ему поклонялись люди, которые его не знают и не понимают. Ему помощь нужна.

Мама опускает плечи. Я чувствую себя свиньей из-за того, что отнял у нее крошечный миг счастья.

— Ему просто нужно время, — говорит мама. — Время, чтобы перестроиться. Чтобы вспомнить, кем он был и какой жизни хочет. Мы ему нужны. Ему нужно снова быть со своей семьей.

Она говорит еле слышно и совсем не так уверенно.

— Ты не думала о том, что ему нужна помощь психиатра?

— Психиатры проверяют всех солдат на предмет психического здоровья перед демобилизацией. Боаз прошел все обследования. Сказали, что он здоров.

— Я тоже это слышал.

— Послушай, он здоров. И все с ним будет хорошо. У него есть мы. У него есть наша неумирающая любовь и поддержка. Просто ему нужно время.

Мама