Доля ангелов - А. Веста

   – Но цепь-то через дорогу! По-твоему, мои вирши достойны экранизации?

   – Как любое сверхталантливое творение, – заметила Маша без тени ехидства.

   – Значит, в этот дом нас заманили. Барри, тайный агент Чингисхана зазвал нас к себе, когда понял, что мы в воде не тонем... Я и Анелия – единственные, кто видел перстень фокусника. Значит Нелли и Барри – одна шайка-лейка. Меня они решили убрать как свидетеля. Интересная версия. Кстати, сколько времени? – я привычно поискал часы. – Все, в общагу ты уже опоздала. Зачем тебе косые взгляды тети Дуси? Дуем ко мне!

   – Кто тебе сказал, что я живу в общаге? Ты, что разведчик, неотразимый Рихард Зорге? Ну, положим, на мотоцикле ты гоняешь так же лихо и даже имеешь скромный успех у дам... Но в остальном... – Маша поморщилась.

   – Прошу тебя, Маша, поедем! Уже ночь, а ты мокрая, и вообще...

   Я бормотал что-то о своем ночлеге в комнате Тишайшего Алексея, чтобы не стеснять ее, о кодексе рыцарской чести, не веря ни одному своему слову. Перед милицейским постом мы бросили колымагу Барри и поймали машину.

   Маша жадно пила на кухне горячее молоко. В широком махровом полотенце, она была похожа на царевну, не до конца сбросившую лягушачью шкурку, и ее волнующая худоба была заметнее. Плечи и колени атласно светились, с распущенных волос на пол падали прозрачные капли, она пахла нежно и пряно, как пахнет золотистая приречная верба весной в праздник шалых вод.

   Я пошарил у Алексея Тишайшего бутыль «сугревного» и плеснул себе для храбрости:

   – Маша, мы сегодня с тобой реально рисковали, а я все еще ничего про тебя не знаю. Прости, но я не понимаю, как ты оказалась рядом с Маркелом?

   – Арсений, прекрати!

   Но мои кони уже сорвались и, бешено раздувая ноздри, неслись в пропасть:

   – Ну, хорошо, о мертвых либо хорошо, либо ничего, но ответь, ты что, его действительно любила?!

   – Нет.

   – Так, значит, без любви...

   – У нас ничего не было – если ты об этой животрепещущей теме...

   «Ба! Вот это номер! Все модели Маркела в первые же часы знакомства позировали на фоне белой простыни, а тут невеста! Крепко же эта птичка зацепила!»

   – Тогда скажи, ты любишь кого-нибудь?

   – Любовь – что-то вроде добровольного рабства: боязнь потерять... Острая боль от уходящего времени... Животная жажда и бред ревности. Страстная игра, жестокий танец на лезвии ножа. Любовь – одна из самых глубоких и страшных ловушек природы. Я не хочу никого любить, – Маша вынула рюмку из моих рук и выплеснула в раковину. – Если хочешь остаться человеком, больше не пей!

   – Маша... Подожди, помоги... Мне не за что зацепиться, я сдохну к утру, – я обнял ее мягко податливую, теплую и задохнулся.

   – Не надо... – она сделала робкое, неверное движение, как рвущаяся вверх птица. Полотенце скатилось на пол.

   Она была, как певучая лоза, тонкая, упругая. Вседозволенность сна, последнее жгучая просьба обреченного на казнь... Я целовал ее торопливо и яростно, сжигая за собой мосты и остатками сознания уже предчувствуя, что этот миг краткого истеричного счастья скоро пройдет и я не смогу удержать ее ни силой, ни колдовством, ни сказками о Чингисхане...

   – Маша, я люблю тебя. Я никому никогда не говорил этих слов! Будь со мной. К черту все планы, расчеты! Я помню тебя в прошлых жизнях, мы никогда не были вместе и впервые очутились так близко... Оставь мне хоть надежду...

   – Нет!

   Маша вырвалась и подобрала с пола полотенце.

   – Ну, хоть раз ты можешь ответить любовью на любовь? Маша, Машенька! Слышишь, как бежит время, как ветер обжигает лицо? Мы здесь с тобой на один короткий миг!

   – Ты выбрал неудачный объект, Арсений. Я не понимаю, что такое любовь: это когда не хватает ночи и днем закрывают занавески?

   Она вновь была иронична и холодна. Взбешенный ее отказом, я сек ее огненным дождем, распаляясь от собственного красноречия:

   – Нет, ты не Маша, не Мария... Ты – железная Кали! Богиня Смерти, танцующая в ожерелье из черепов на трупе поверженного мужчины. Ты не знаешь любви, но ты хорошо знаешь, что такое любить за деньги. Твой жуткий танец – это судороги небытия. Когда девушки продают свои поцелуи, когда женщина не отличает героя от обезьяны – империи разлагаются и гибнут, как после моровой язвы. Тогда в женском сердце, рожденном дарить жизнь и миловать, воцаряется Кали! Холодная и продажная, она главенствует в вашем мире, мире преуспевающих убийц!

   Маша стояла, закрыв лицо ладонями, стойко принимая град моих отточенных стрел, наконец я выговорился.

   – Я, наверное, в чем-то виновата перед тобой, – Маша погладила меня по волосам, как капризного ребенка. – Ты рисковал за меня, возможно даже спас, но я не могу...

   Она замялась.

   – Ладно, проехали...

   Я был не достоин ее любви. Я не сделал ничего, чтобы ее мерцающие зрачки хоть раз посмотрели на меня с восхищением и тягой. Да и могло ли быть иначе? Истинный мужчина добывает блага земные и стяжает небесные. Аскета украшает сияние святости. Ученого – рывок в незнаемое. Строителя – возведенные города. Мужественного вояку – богатая добыча, меха и ожерелья, которые он бросает к ногам любимой. Но есть и высший тип мужества – солнечный герой Персей. На его золотом щите – голова Медузы Горгоны. Эта голова со змеями вместо шевелюры означает побежденное и скованное зло. В мифах Персей, как и Аполлон, назван Гиперборейским, так свет Севера побеждает темную магию Юга. Но Маше это вряд ли будет понятно, до тех пор пока я не явлюсь к ней в кованой броне солнечного героя с перстнем-амулетом и головой ведьмы на золотом щите.

   Озлобленный и одинокий я до рассвета читал воспоминания Тайбеле, надеясь распутать клубок, в который был завернут алый «рубин воли».

   «...Настя вбежала ко мне в гримерку, задыхаясь от бега. Повалив меня на кушетку, она поцеловала в шею, в глаза, в щеки:

   – Война... Война закончилась... Закончилась!

   Мы почти физически ощущали Победу, как солнце и весну. Мы ликовали, как сумасшедшие полярники, пережившие суровый ледовый поход. Любовь и обжигающая юность вошли в мое сердце вместе с солнцем Победы. За эти годы Настя выросла в ослепительную девушку, уже знающую о своей прелести.

   – Знаешь, когда вылетаешь вот так, – она раскидывала руки и прогибалась в поясе, – барабаны гремят и сотни глаз смотрят только на меня, на меня одну, то уже не страшно сорваться и умереть. Это и есть настоящая жизнь!

   Я любил смотреть, как, пьянея от внимания публики, она отвешивает последний поклон, мне нравилось в ней все: и голубой с блестками костюм с короткой юбочкой, и наивные русые кудри, и веснушки на плечах, и озорная мальчишечья улыбка. В этой улыбке заключалось все мое счастье.

   В 1946-м цирк вернулся в Москву. Город гудел, как оживший весенний улей, на стройках гремели копровые бабы. Повсюду играли духовые оркестры, тарахтели уличные репродукторы, рапортуя о новых стройках и достижениях. Наши выступления развлекали уставших от невзгод людей, соскучившихся по карнавальному блеску. Мы выступали на сценах уцелевших клубов, в детских домах и летних театрах, но уже к осени была сооружена крепкая арена из сосновых досок, крытых трофейными коврами. Нам выдали множество немецкого реквизита, нарядных платьев, фраков и кружевных манишек. У нас появился настоящий оркестр с барабанами и скрипками лучших европейских мастеров. Несколько цирковых лошадей вернулись с военных дорог, и Ральф Кинг возобновил свой конный аттракцион. Уже не было прежних скакунов с шеями, выгнутыми дугой и алыми плюмажами. Фронтовые лошади понуро бежали по кругу и шарахались от аплодисментов. Их шкуры были покрыты мозолями и шрамами, а разбитые копыта вздымали вихрь опилок. Но вместе с ними вернулся волнующий запах цирковой конюшни, самый любимый и памятный для меня из всех запахов мира. Директор вновь заказал реквизит для космического аттракциона Насти. Близился Новый 1947 год, радостно-мирный, с елками, блестящей канителью и маскарадами. Перед вечерним представлением мы с Настей катались на коньках в парке имени Горького под бесконечный «Вальс Цветов». Я сжимал ее руку в сырой, покрытой снежным жемчугом варежке. Внезапный удар сбил и разметал нас по обеим сторонам ледяной дорожки. Я выбил коленную чашечку и не мог подняться. Конькобежец, сбивший нас, галантно подал руку Насте, после помог подняться мне. Я едва узнал Юшку Бровкина, так он вырос и раздался в плечах. Над его верхней губой темнел смуглый пушок. Ореховые глаза сияли радостью. Оказалось, что Бровкины давно перебрались в Москву. Юшка был старше меня всего на два года, но уже щеголял в ладно подогнанной форме офицера госбезопасности.

   Я валялся с больным коленом, а он водил Анастасию в «Ударник» на вечерний сеанс, угощал мороженым и покупал цветы.