Чечня Червленая - Аркадий Бабченко

Старшина: — Отставить. Тогда Тумчин и…

Тумчин: — Товарищ старшина, у меня пальцев нет.

Старшина: — Бля, понабрали в армию каличей! Когда вас уволят уже!

Тумчин: — Никогда. Нам в дисбате еще сидеть.

Старшина: — Иванов, у тя все есть? Ничего не оторвало? Тогда дневальным пойдешь. В спецгруз сегодня поедут… Сидельников, Мирзоян и Беляев.

На плацу стоит грузовик, солдаты залезают в кузов. Выезжают из полка.

За кадром: Ночами мы ездим в спецгруз — груз 200. Развозим цинковые гробы. Какой-то умный начальник с садистской наклонностью решил, что в спецгруз должны ездить обязательно «дизеля». Наверно для того, что бы мы смотрели на своих мертвых товарищей и думали о том, как плохо поступили, что остались живы.

Сидельников, Мирзуха, Колян едут в грузовике по городу. В кузове стоит большой деревянный ящик.

Колян: — Куда едем-то?

Сидельников: — В Домодедово.

Колян: — Давай покурим?

Сидельников достает сигареты, протягивает одну Коляну. Закуривают. Колян садится на ящик. На ящике табличка: «Полковник Миронов В. П. 1996. Грозный. В/ч 01860».

Колян: — Тяжелый какой полковник. Зампотыл, поди. Жируют там на казенных харчах, во какую гробину отгрохали. Целиком, наверное. А может и нет там полковника, так, песку насыпали для весу и привет. Все равно ведь не вскроешь.

Мирзуха: — А мы вчера с Китом одного парнишку везли, так цинк легкий-легкий был. Ребята, которые цинк сопровождали, говорили, что там одна нога только. Зато его нога, они точно знают.

Сидельников: — Слезь с гроба.

Колян: — А?

Сидельников: — Слезь с гроба, сука!

Колян пересаживается на лавочку: — Че ты орешь, придурок.

На светофоре Колян стреляет сигареты у прохожих. Водитель «Зила» протягивает ему пачку. Колян одной ногой становится на капот, грузовик трогается. Сидельников ловит его за ногу, солдаты пытаются втянуть его в кузов. Им это удается. Они начинают смеяться.

Колян: — Шапка! Блин, шапку потерял! Че ржете, придурки!

Сидельников: — А курево? Курево?

Колян показывает пачку.

Все начинают ржать еще сильнее. У Мирзухи выскакивает вставная челюсть. Солдаты едут в грузовике с гробом и гогочут, как безумные.

Домодедово, грузовой терминал. Солдаты вытаскивают цинк из машины. Рядом с машиной курит чернявый майор с усиками.

Они затаскивают гроб в терминал, выходят.

Сидельников подходит к майору: — Товарищ майор, у вас сигареты не будет?

Закуривают.

Майор: — Поехали. В кузове покуришь.

Сидельников: — В батальон?

Майор: — На Курский. Потом во Внуково. Поехали, поехали.

Машина едет по Москве. В кузове кроме солдат, пожилая женщина. Она везет цинк с сыном домой. Все молчат.

Выгружают гроб.

Солдаты стоят строем. Перед ними ходит майор.

Майор: — Товарищи подследственные! Вы совершили воинское преступление. Вы оставили Родину в трудный час, бросили оружие, струсили. Бежали в тепленькое местечко. Вот перед вами мать солдата, выполнившего свой долг до конца. Вам должно быть стыдно перед ней. Он погиб за вас, а вы спрятались за его спиной и спинами еще сотен тех, кто не вернулся с поля боя, кто положил свою жизнь за восстановление конституционного строя нашей Родины…

Мать молча стоит рядом. Потом наклоняется и отрывает прилипшую к цинку обертку.

Ночь. Казарма. Сидельников ложится спать.

Сидельников: — Сказал бы я тебе, сука. Сказал бы я тебе.

Дизелятник. Кабинет начальника. За столом сидит толстый полковник. Перед ним стоит мама Сидельникова.

Мама: — Что ж вы делаете, люди вы или нет? Ведь он же уже отслужил свое, он же больной! Не отправляйте, пожалуйста, не отправляйте! Сволочи, сволочи!

Полковник: — Успокойся, мать! Успокойся! Он сам подписал рапорт. Вот: «Согласен служить в любой точке России!» Успокойся, мать, кому-то надо служить.

Мать: — Что ж вы то не служите! Сволочи…

Она сидит с Сидельниковым на лавочке в комнате для посетителей.

Мать: — На. Здесь сигареты, яблоки, шоколад. Твой любимый.

Сидельников берет сигареты, закуривает.

Мать: — Зачем ты подписал?

Сидельников: — Они не говорили, что обратно. Я думал, они имеют в виду Камчатку или Сибирь.

Сидят молча.

Сидельников: — У тебя деньги есть?

Мать: — Я займу. Сколько надо?

Сидельников: — Не знаю. Миллиона два, наверное. Есть тут один писарь, через него можно откупиться.

Сидельников спит в поезде на полке, накрывшись кителем. Поезд останавливается. Сидельников вскакивает, спрыгивает вниз, начинает быстро одеваться.

Сидельников: — Что, Прохладный? Это Прохладный?

Проводница: — До Прохладного далеко еще. Спи.

Сидельников выходит на улицу покурить. Вечер. Большое красное солнце висит низко над горизонтом. На платформе курит пограничник, смотрит на солнце. Сидельников подходит к нему.

Сидельников: — Дай прикурить, братишка.

Погранец: — Второй раз страшнее. Не замечал? Второй раз на войну ехать всегда страшнее. Даже страшнее чем третий. Я знаю.

Сидельников: — Тебе сколько осталось?

Погранец: — Месяц. Я увольняться еду.

Проводница выходит в тамбур, становится над ними. Втроем они смотрят на солнце.

За кадром: Я хорошо помню, как мы стояли на этой платформе в незнакомом городе с незнакомым пограничником, и курили. Пустой низкий перрон, торговки рыбой и пирожками, несколько газетных ларьков. Мы стояли и курили около вагона, который вез нас на войну. И всем опять наплевать на это. Мы ехали умирать, а люди проходили мимо и торговали газетами и рыбой, как будто так и надо.

Жара. Пыль. Липкие руки и грязь на босых ногах.

Мы курили, а над нами молча стояла осетинка-проводница и тоже смотрела на этот перрон. Она тоже ехала на войну. Все время молчала. Что-то у неё там произошло, какое-то горе, кого-то убили. Единственная родственная душа.

И этот пограничник. У него было ранение лица — граната взорвалась рядом с его головой — скорее всего, граната — и все лицо у него было испещрено пороховыми оспинами, а щека разворочена осколком. Я видел его всего десять минут, но запомнил на всю жизнь. Нам было так плохо тогда. Всего девятнадцать лет, а нам было уже так плохо.

И солнце. Огромное красное солнце над горизонтом, оно садилось, и казалось, что это был последний день нашей жизни. Вместе с солнцем уходила и жизнь и стоять и смотреть как она скрывается за горизонтом было невыносимо.

Чечня. Зима. Бэтэр едет через нефтезавод, нефтяные танки пробиты снарядами и испещрены осколками, в канаве валяется сгоревшая бэха без башни.

Бэтэр выезжает в поле, едет по берегу реки.

Зампотыл: — Стой! Дальше нельзя.

Он становится на нос бэтэра и начинает отливать на дорогу. Сидельников видит что на обочине, метрах в десяти от дороги, лежит шелковый парашют от осветительной ракеты.

Сидельников спрыгивает с брони и идет за парашютом. Он уже почти дошел до него, когда раздается истошный вопль зампотыла: — Стой! Стой, полудурок! Не двигайся, стой на месте!

Сидельников замирает, оборачивается. Все смотрят на него, никто не двигается. Он наклоняется за парашютом.

Зампотыл: — Не трогай! Не трогай, придурок! Ты что! Ты что? Тут же заминировано все! Не трогай… Стой там… Не двигайся…

Говоря это, зампотыл пятится назад. Несколько солдат потихоньку сползают вниз по броне, стараясь спрятаться за башней или люками. Сидельникова уже не достать — словно невидимая черта отделила его ото всех и он остался совсем один на этом поле — маленький солдат посреди минного поля, рядом со своей смертью — он уже почти мертв — и солдаты прячутся от него за броню, как от чумного, потому что если он подорвется, то подорвется — это его судьба, так уж получилось и ничего тут не поделаешь — но остальным погибать совсем не обязательно и они прячутся за броню.

Но прячутся не все. Мутный сидит как сидел.

Зампотыл: — Давай назад… Назад потихоньку, аккуратно.

Сидельников поворачивается на одной ноге, долго смотрит на землю, потом делает шаг. Снова разглядывает землю, затем — еще один шаг. Все смотрят, как он идет.

Сидельников доходит до бэтэра, лезет на броню. Мутный дает ему сигарету. Закуривают.

Мутный: — Ты че туда полез-то?

Сидельников: — Портянки хотел. Портянок нет у меня.

Мутный: — А.

Берег озера. На бровке установлен АГС, за ним сидят взводный с зампотылом. За их спинами стоят солдаты. Зампотыл дает длинную очередь по озеру. Все смотрят на воду.

Взводный: — Я ж тебе говорю, нет тут ни хрена. Уходим.

Зампотыл: — Сейчас. Подожди. Еще разок.

Он снимает с плеча «муху» с тандемным зарядом — огромная такая болванка, похожая на фаустпатрон — и еще раз стреляет вверх по реке. Бровка сотрясается. Сидельников хватается за грудь. На ладони у него лежит маленький осколочек.