Любимая - Александр Казанцев

На подкуп не поскупились - свидетели всех обвинений нашлись.

Перикл поделился с Сократом, что в отчаянии предложил он Аспасии бежать из Афин, готов был на все, лишь бы спасти ее. Но сказала ему Аспасия:

- Бегство не станет спасением, ведь тотчас приговорят меня к смерти заочно, и никогда уже не смогу я вернуться в Афины, увидеться с любимым человеком. Зачем тогда жить?!.

Когда Сократ слушал рассказ Перикла об этом, некрасивое лицо его передергивала судорога муки, стратег тронут был глубиной сопереживания, не понял, конечно, сколь мучительны были его слова для друга...

Не ускользнуло от взгляда Сократа, как сильно сдал Перикл: седина, будто известь, полностью извела каштановый цвет его волос, набрякли мешки под глазами, сгорбилась спина, лицо изрезали глубокие морщины...

"О Зевс всемогущий! - подумал Сократ. - А ведь он, пожалуй, любит ее не меньше, чем я..."

И тогда попросил философ старшего друга своего:

- Позволь мне стать доверенным лицом* на суде Аспасии!.. Хоть и зря, пожалуй, расхваливают красноречие мое, но ради ее спасения готов я оправдать молву обо мне. И пусть потом поразят меня боги немотой, но найду слова, которые ее спасут. Нет у меня человека дороже!..

Не сразу осознал Сократ, что сгоряча почти проговорился, а потрясенный бедою Перикл не сразу понял внезапное замешательство друга, быть может, и не понял вовсе. Нет, все-таки лучик понимания мелькнул, ибо остановил стратег на Сократе взгляд своих воспаленных бессонницами глаз, помолчал и, отводя взгляд, сказал негромко:

- Вот и у меня дороже нет... Я пойду за нее на суд.

Красноречие Перикла всегда несколько уступало его воинским талантам и недюжинным способностям распорядителя самых сложных государственных дел, лишь с появлением в его доме Аспасии по-новому расцвел его ораторский дар, потому многие и поговаривали, будто составлять речи ему помогает премудрая жена, однако, выступая в суде, защищая Аспасию, он произнес, несомненно, лучшую из своих речей. Дрогнули сердца закаленных равнодушием судей, впервые увидавших слезы на глазах великого стратега, прославившегося в битвах и трудах...

Многие плакали тогда в судебной гелиэе. А когда произнесен был оправдательный приговор, в тишине, упредившей крики ликования, раздался вдруг захлебывающийся смех, многие запомнили его, да не многие знали, что исходил он от Сократа, и не смех это был вовсе, а плач - сотрясающие все его кряжистое тело, жгутом закручивающие душу рыдания...

Лишь в тот день понял Сократ, что любовь его к Аспасии стала истинной: уже не терзала его боль, что она любит другого, с которым счастлива...

Только в тот день он понял, что его любовь к Аспасии уже не затмевает его любви к Периклу. И рад был этому открытию.

Но все меньше радостей выпадало Афинам: крен афинской жизни становился все страшнее, все круче. Враги Перикла вовсе не успокоились, теперь они стали открыто обвинять самого стратега. В хищениях и разбазаривании казны.

Уж, казалось бы, всем афинянам известно было, как подчеркнуто скромно живет первый человек государства, никто, казалось бы, не должен поверить нелепым, злонамеренным обвинениям, однако сорное семя порой прорастает раньше пшеничного зерна и глушит рост полезного злака...

Все больше недобрых пересудов можно было услыхать на площадях и рынках Афин, все большим озлоблением пропитывались они...

И тогда, и много позже Сократ пытался осмыслить, понять причину разлада, приведшего к упадку Афин. Враги афинской демократии все неурядицы и беды приписывали именно правлению демоса и безрассудству Перикла, но уж философ-то, будучи другом стратега, хорошо знал, что процветали Афины благодаря не только демократическому правлению, но и настойчивости, мудрости, неутомимости главы государства.

Причиной всех бед Сократ стал считать нравственную порчу своих сограждан из-за излишней гордыни и самоуверенности, из-за охватившей большинство афинян страсти к стяжательству, разжигающей искры зависти и злобы.

Не Перикла, не демократию винил Сократ, а больше себя: слишком долго возился с бездушным камнем, слишком поздно взялся отесывать души людей, слишком мало успел...

Задетые порчей многие афиняне всерьез поверили наговорам. что стратег нечист на руку, стали требовать от Перикла составить множество отчетов, подтвердить правильность расходования государственной казны и казны Афинского Морского Союза, из которой Перикл и впрямь не стеснялся брать, однако не для себя, а для могущества и процветания Афин.

Не успел стратег составить и малой части таких отчетов - не до этого стало: началась кровопролитная Пелопонесская война. Недруги Перикла злобно утверждали, что война была им развязана специально, чтобы оставить с носом преследователей своих...

Нет предела порой людской глупости, особенно если всходит она на дрожжах злобы...

А вспыхнула война из-за того, что Коринф и Спарта увидали, как слабнут раздираемые внутренней распрей Афины, вот и решили без промедления воспользоваться этим.

Сократ ушел на войну простым гоплитом, вооруженный лишь коротким мечом да копьем, Втайне он порадовался даже, хотя понимал, как это кощунственно, началу войны: надеялся, что общие тревоги и беды положат конец всем афинским распрям, снимут порчу с людских душ, возвысят их порывы. Еще думал, что война позволит ему забыться, разлюбить Аспасию, которая счастлива любить другого, более достойного, называющего Сократа своим другом...

Но не дали забытья ни кровопролитные сражения, ни изнурительные пешие переходы. Соратники запомнили Сократа мужественным и безумно храбрым воином, который выносливостью и выдержкой превосходил всех. Зимой, когда афинские гоплиты мерзли даже в теплой одежде и обуви, он, изумляя всех, спокойно вышагивал в распахнутом гиматии босиком по снегу и льду. Некоторые сперва поглядывали на него косо, считая будто он нарочно высмеивает их неподготовленность к невзгодам, глумится над ними. Но скоро все полюбили этого кряжистого, некрасивого и уже немолодого воина за добрый и веселый нрав, ясный ум и готовность всегда прийти на помощь.

Еще больше привязался к нему в том зимнем походе племянник Перикла Алкивиад, еще в мирное время называвший Сократа самым великим из афинских мужей, достойным бессмертия, а уж увидя стойкость и бесстрашие своего наставника в битвах, молодой воин и вовсе не скрывал своего восхищения им, любви к нему. Да и Сократ еще больше полюбил этого своенравного, порывистого гордеца. Голос гения или демона не раз говорил ему: "Большие неприятности ждут тебя из-за этого юноши!" Но он не верил своему тайному советчику и не мог, конечно, предположить. что много лет спустя его обвинят, что он был наставником изменника Алкивиада?!..

Утративший всякую надежду на взаимность Аспасии Сократ будто перенес часть своей безумной и тайной любви на этого необычайно красивого юношу, выросшего в доме, где хозяйкой была Она...

В одном из жестоких боев Сократ и Алкивиад оказались на том крыле афинского войска, где успех сопутствовал неприятелю. Немолодой воин готов был грудью своей закрывать молодого, да не углядел за этим отчаянным неслухом. Алкивиад был ранен, и Сократ, отступая, вынес его на себе с поля боя. А потом отказался от присуждения ему воинской награды, настаивая, что награждать надо его раненого воспитанника...

Иногда Сократ втайне подумывал, как дойдет молва о его стойкости и бесстрашии до Афин, как порадует и взволнует она Аспасию, но гнал от себя эти мысли, все еще надеясь, что сможет забыться, сможет разлюбить...

Как не излечила война Сократа от любви к Аспасии, так и не сбылись его надежды, что военное лихолетье снимет порчу с душ афинян. Мощная спартанская армия теснила афинское войско, окрестное сельское население хлынуло в Афины, чтобы укрыться за городскими стенами. Страшная скученность привела к голоду, к еще большему озлоблению горожан и обездоленных беженцев, а в довершение всех бед в городе разразился ужасный мор...

Не узнал Сократ родные Афины, когда вернулся. Кучи отбросов лежали прямо среди улиц, в них копошились истощенные дети и собаки с подтянутыми до хребта животами. Стены домов и храмов были исписаны оскорбительными надписями в адрес Перикла и афинского воинства. Театр Диониса и Одеон давно были закрыты, не до развлечений, не до зрелищ стало афинянам, а на стенах их были изображены столь чудовищные фаллосы, что вызывали они вовсе не смех и улыбку*, а омерзение и жуть.

Все чаще на площадях и рынках раздавались крики перебранок, а то и до драк доходило. То тут, то там из дворов доносились плачи прощания с умершими, но куда страшней было другое: со стороны некоторых домов уже разило мертвечиной, там вымерли целые семьи, и никто их не оплакивал, никто не спешил предать их тела погребальному костру...

И глаза у афинян были какие-то затравленные, полубезумные, А иногда, и нередко, можно было услышать хриплые нестройные песни, это горланили пьянчуги, залившие страх свой вином.