Тридцать пять родинок - П. Ёлкин

Но тут я подумал, что за такую-то бабочку и Лариска, может, тоже согласится, если и не на что угодно, то хоть на что-нибудь. Поэтому я сурово сказал Ане «Нет!» и повернулся к ней спиной. Ни про какое продолжение гулянки речи быть уже не могло. Бережно держа бабочку обеими руками, я отправился к выходу с выставки. Аня, рыдая, побрела за мной.

И тут меня остановил милиционер.

— По клумбам ходим? Цветы рвем? — радостно поинтересовался он.

— Никакие не цветы, — возразил я и повернулся вбок, старательно прикрывая драгоценную бабочку всем телом.

— А что ж тогда? — ехидно спросил меня милиционер и потянул за рукав, разворачивая к себе.

Этого я не ожидал, руки у меня разошлись, и бабочка выскочила на свободу.

— А-а-а, птица, — разочарованно протянул милиционер, провожая бабочку взглядом. — Но пройти все равно придется, протокольчик составим за потоптание клумбы…

Сержант тянул меня за рукав, я перебирал ногами, оглядываясь назад, и следил за тем, как Аня, не отрывая взгляда от улетающей бабочки, спотыкаясь, бежит за ней следом куда-то в глубину выставки, и думал: «Эх, блин, надо было мне, дураку, сразу соглашаться на „что угодно“…»

Здароф!

Школа у нас была вусмерть подвинутая на учебе, что не могло не отразиться тяжелым образом на здоровом теле, которое нам всем обещали при наличии здорового духа.

Может, были какие-то указания сверху или между учителями шло негласное соревнование, но профпригодность каждого учителя определялась тем, сколько процентов его выпускников поступило в институт сразу после школы.

Поэтому классные руководители постоянно долбили и долбили старшеклассникам в голову: «Учитесь как следует, а то в армию заберут!» И мы учились что есть сил.

Бедный военрук ежевечерне бегал жаловаться директрисе на то, что на его уроках все зубрят алгебру или английский, и просил составить расписание так, чтобы его уроки всегда выпадали последними. Но директриса, ласково приобняв отставного подполковника и душевно глядя ему в глаза, твердо выпроваживала старого вояку из кабинета со словами: «Дорогой мой, у нашего педагогического коллектива другие приоритеты!»

И физкультура, конечно же физкультура у нас была придатком всех остальных предметов, запасным уроком, во время которого можно было скатать домашку. В других школах у старшеклассников наверняка был стимул ходить на физру хотя бы для того, чтобы посмотреть, как соблазнительно подпрыгивают одноклассницы. Но у нас отобрали даже этот червовый интерес: когда я еще учился классе в пятом, родители тогдашних старшеклассниц нажаловались неизвестно кому, что, мол, физрук при выполнении упражнений прихватывает девочек как-то не очень педагогично, и немедленно для занятий с большими девочками наняли тетку. А потом и вовсе решили не останавливаться на полумерах, и физкультура у старших классов стала вообще раздельной, типа негоже девочкам смотреть, как мальчики отжимаются, а мальчикам подглядывать за тем, как девочки делают мостик. Поэтому в старших классах на физру пацаны особенно и не ходили, а так, похаживали. Достаточно было подойти к физруку и промямлить что-нибудь насчет «голова болит», и можно было смело оставаться в раздевалке делать упражнения по химии.

Но от физрука тем не менее требовали выставлять на районные соревнования команды по волейболу (м. и ж.), баскетболу (м. и ж.), минифутболу и футболу. И наверное, даже наказывали, если школа в соревнованиях участия не принимала. А может, и не наказывали, а просто на каком-нибудь городском слете физруков тыкали в отстающего пальцем и говорили презрительное «Гы-ы-ы!». Нетонкий народ эти физруки, с них станется.

Короче, пару лет помучившись от ощущения профнепригодности, наш физрук нашел очень простой выход из положения. Он завел волейбольную секцию. Но не простую, а золотую.

Главным негласным правилом там было обязательство выступать за школу на районных соревнованиях, а за это физрук беспрекословно выдавал ключи от спортзала, раздевалки или склада инвентаря любому участнику секции в любое время дня или вечера и старательно не замечал пустых пивных бутылок и окурков на складе и подозрительно замызганных матов в спортзале.

Но даже с такой сказочной вольницей изо всех старших классов в секцию записались только семеро ребят и шесть девчонок, они и участвовали во всех соревнованиях. Вот такой неспортивный народ был у нас в школе — одно слово, ботаны. Нет, желающих покурить по-тихому на складе или пообжиматься с девчонкой вечером на матах было, конечно, намного больше, но при первой же тренировочной игре, например в футбол, с командой обычной дворовой школы, добровольцы скучнели и из секции выписывались.

Я не скажу, что оставшиеся были Гераклами, вот уж нет. Ну, что-то гераклическое в нас, наверное, было, но, скорее всего, не очень много. Мы умирали от страха, когда накачанные баскетболисты из других школ налетали на нас под кольцом, и извивались от боли, получив локтем в дыхло во время штрафного, но, наверное, мы просто сильнее всех остальных ботанов в нашей школе любили курить и обжиматься.

Каждый вечер мы засиживались в школе до темноты, то попивая пиво, то покуривая, то пиная мячик, то прыгая под кольцом, то растопыривая ладошки над сеткой, то валяясь вповалку с девчонками на матах. За такое мы готовы были получать за школу в дыхло где угодно и сколько угодно. За честь школы, за гордость физрука — не важно. Мы были готовы.

Силой-то с соперниками равняться нам было бесполезно, поэтому мы постоянно нарабатывали свои собственные хитрые фишки. Дриблинг и пас, дриблинг и пас — только это могло выручить нас, задохликов. Но уж зато нарабатывали вовсю, сыгрываясь парами до такого состояния, когда все понятно было с полуслова, с полувзгляда. Самые козырные наши фишки могли бы сравниться с представлениями Globe Trotters. Например, в баскетболе по кодовому слову «Зингер!» мы с моим напарником Костиком разбегались по самым краям площадки и просто шли вперед, кидая друг другу мяч через все поле. Ну, я не знаю, как это объяснить, но такая дурацкая фишка работала, и мы добирались до корзины, пока соперники с выпученными глазами прыгали между нами. Или в совершенно неопасной, по мнению соперников, ситуации, дав команду: «Пеле!» — я обязательно должен был чутка навесить мяч на стоящего лицом ко мне Костика, и он, не оглядываясь, фигачил удар с переворотом через голову в ворота обалдевших от удивления и неожиданности соперников.

Нет, нет ощущения слаще того, когда, стоя у волейбольной сетки, слышишь сзади «АМ!», и выпрыгиваешь вверх, и лупишь по пустому воздуху рукой со всей дури, даже не оглядываясь, не задумываясь, потому что знаешь, что вот туда, на самый замах твоей руки, прямо в ладошку, Костик сейчас положит мяч. Положит, даже если ему придется для этого треснуться об пол мордой, в кровь разодрать локти, разбить колени… Но он положит этот мяч так, что мой гас будет неостановим, пробьет любой блок соперников, впечатает в грудь любому, кто попадет под удар, синяк в виде полосок со шнуровкой.

А потом, когда мяч раскидает, как кегли, всех игроков за сеткой и принесет нам такое нужное очко, я подпрыгну нашим с Костиком особенным прыжком, как это делают победители в играх по телевизору, он подвалит мне навстречу, и мы выдадим наш козырной победный handshake: ладонь-кулак-локоть-бедро-бедро-подошва-подошва и ВАААУ! — и трибуны будут писать от счастья за нас за то, что мы такие крутые перцы, мы самые-самые лучшие А-А-А-А-А-А!!!!!!!

И вот когда впервые через двадцать лет после выпуска на улице через дорогу я увидел Костика, идущего за руку с сыном, я прыгал к нему навстречу через капоты машин, они оглянулись на визг тормозов, Костик сбросил свое пальто на руки сыну, и мы с ним на тротуаре сделали наше крутое ладонь-кулак-локоть-бедро-бедро-подошва-подошва и ВАААУ! — и я увидел по улыбкам прохожих и по глазам сына, что мы до сих пор самые лучшие и нам бибикают проезжающие мимо машины и весь мир — он наш, ребзо!

Почему я не ношу часы

Они у меня просто не живут.

Первые часы мне подарила маманя, когда мне было десять лет, и они продержались у меня на руке ровно три дня.

Я так ими гордился — дурацкая копеечная «Ракета» на тонюсеньком кожаном ремешке была для меня символом причастности ко взрослому миру — миру, в котором ты живешь по графику, назначаешь деловые встречи и никогда не опаздываешь, потому что отныне ты всегда знаешь, СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ. Зачем мне надо было знать время, спросите меня, и я не смогу вам ответить, дорогие мои. Кроме школы я уже не ходил ни в какие кружки, а добираться туда-обратно никакого времени и не требовалось. Но я так часто заводил свою «Ракету», что уже на третий день заводное колесико, устав постоянно крутиться, хрустнуло и осталось у меня в пальцах. Мамане я, естественно, ни в чем не признался, а соврал, что часы у меня сперли в школьной раздевалке. Маманя прибежала в школу и закатила скандал уборщице за то, что та плохо следила за одеждой в раздевалке, но часы не нашлись (еще бы — я их сразу же выбросил в помойку), и больше мне маманя никогда часов не покупала, потому что «беречь вещи я не умею».