Из армии с любовью… - Владимир Орешкин

Он смотрит на теплицу. Ничего не выражает его взгляд, не задевающий тишину: ни радости, ни горя, ни сострадания, ни торжества свершившейся мести. Емеля-Емеля. Таинственный, недоступный мне мир. О который разбивается все.

Может быть, ты американский шпион? Джеймс? — а мы — никто из нас — не знали об этом?.. Откуда взялся, что несешь в себе?

Я — не знаю.

Я вышел из строя, как было приказано. Капитан громыхнул, так, что отдалось эхом по казарме:

— Ты понимаешь, что ты наделал?

Я — молчал.

Замкнулся какой-то круг, и все встало на свои места. Я приготовился к смерти. Стоял перед строем и понимал: смерть — это совсем не страшно. Потому что есть вещи пострашнее ее.

Это лишь барьер, за которым — неизвестность. Когда умираешь не ради себя, тогда умираешь не в одиночку… Я приготовился к смерти и знал: это достойная награда мне. Я так хотел, когда-то, послужить народу, так гордился когда-то, что нас двести восемьдесят миллионов, так много!.. Мысль эта до сих пор согревает сердце. Мне иногда кажется, что я всех их люблю, все двести восемьдесят миллионов. И немножко те пять миллиардов, которые живут на остальной Земле.

Я стоял и думал: что-то свершилось такое, что я пострадаю не только ради себя, не знаю что, я многого не знаю, не знаю, для чего я, но что-то свершилось, раз мне не страшно отныне умереть…

— Не представляю! — кричал капитан. — Что с тобой сделать!.. Под трибунал, наверняка. Чтобы неповадно было!.. Такое устроить?! Против вас будет возбуждено уголовное дело!.. Вольно!.. Разойдись.

Строй рассыпался, потянулся по коридору на улицу, покурить перед сном. Ко мне никто не подходил, но от меня и не шарахались. Никто не сочувствовал мне, но никто и не осуждал. Я знал, что делал, — теперь пожинал то, что посеял.

— Заметут, — сказал Складанюк, когда начальство осталось вдалеке, — меньше шести месяцев не дадут… Да и больше вряд ли.

Шесть месяцев, подумал я, — такая малость. По сравнению с жизнью, в которую мне предстоит прийти.

— Зачем тебе это надо? Сдалась тебе эта теплица.

Он недоумевал…

Я думал, что не засну: сомнения снова стали посещать меня. Но, к удивлению, заснул сразу же…

Мне приснился генерал. Он сидел за столом в подтяжках, и пил, кажется, чай. Мне знаком был этот стол, я видел его однажды, более того, однажды сидел за ним. Тогда на столе стояла красивая хрустальная ваза с ручками, полная молодых роз.

Теперь она тоже стояла, но цветов в ней уже не было. Я знал — почему.

Генерал посмотрел на меня, и по-отечески погрозил пальцем. Казалось, я сижу на противоположной от него стороне стола, и тоже пью чай.

Кто-то бубнил рядом секретную информацию, которую знать мне не полагалось, — но генерал не обращал на ее утечку внимания.

— Седьмой сектор: восемь трупов, двенадцатый сектор: три трупа, третий сектор: одиннадцать трупов…

— Хорошо, — по-отечески поддакнул генерал, отпивая из чашки.

— Третий сектор: четыре трупа, двадцать шестой сектор, восемь трупов…

Генерал поглядывал на меня, и в его старческих глазах светилась искренняя обо мне забота. Словно я был его блудный сын, и вот пришел обратно, покаяться.

Секретный голос продолжал назойливо бубнить, генерал отмахнулся от него, как от мухи. Тот — пропал куда-то.

— Что, очень орал? — спросил он заботливо.

Впервые слышу голос генерала, он показался усталым. Конечно, у него столько забот. И так приятно, он нашел свободную минуточку для меня, и пригласил в гости. На чашку чая.

— Орал, — сказал я смущенно, как о чем-то нестоящим.

Да разве это в диковинку? Мне всегда нравился гнев капитана, — он был для пользы всех нас, капитан старался не для себя.

— Он орал, — сказал генерал, но по-доброму, оправдывая его, — он такой горлопан… Но с тебя-то, как с гуся вода, признайся?.. Ты о чем в этот момент думал? Раскаивался?

— Нет, — ответил я. Меня внезапно потянуло на откровенность. — Я вспоминал, как капитан обманул меня.

На самом деле, стояли перед глазами его сверкающие глаза, пистолет, дергающийся в руке, его истошный призыв, — его жизнь подвергалась опасности.

За его жизнь, не за свою, я готов был вступить в бой. За его — готов был шнырять штыком, бить прикладом сверкающие стеклянные амбразуры.

— Не бойся, — сказал генерал, — тебе ничего не будет… И запомни: он не обманывал тебя. То, что для тебя обман, для него — истина.

Он произнес последнее слово, и стал смотреть на меня со значением: я должен был о чем-то еще догадаться сам.

Взгляд его оказался долог, и он смущал меня. Он был добр, но чего-то требовал от меня: этой самой догадливости.

Мне было стыдно, я ничего не понимал, мне хотелось провалиться сквозь землю, а не пить чай под пристальным взглядом генерала.

— Мне не очень нужна та теплица… Раз они вянут, — сказал мне генерал. — Что это за цветы, которые так быстро вянут. Их все время нужно менять… Я хочу тебе сказать: сынок, иди, раз хочешь, я отпускаю тебя. Но там тебе будет плохо, там никому не нужна твоя любовь, там люди — ненавидят друг друга.

— Неправда, — едва слышно промямлил я.

— Видишь, — произнес он с той же отеческой интонацией, — ты сам толком не знаешь… Тебе нужно убедиться: иди. Иди… Ты же помнишь, где моя калитка. Для тебя она открыта всегда… Часовых можешь не опасаться, они вечно спят. Ты разбираешься в этом лучше меня.

Он рассмеялся, уличая меня в невинной шалости. И следом начал растворяться перед глазами — он отпускал меня. Я был благодарен ему за это…

Я куда-то пошел, но не знал, куда. Там, куда я пошел — было плохо.

То был темный тоннель, который не вел к свету. Только чернота кругом, и в ней: чьи-то измученные вздохи. Рядом со мной никого не было.

За одиночеством моим ничего не стояло. Мне не на кого было опереться. Я был один… От этого становилось страшно…

Проснулся от страха, — выбросив себя из удушающего сна. Рота спала.

Я не мог сообразить, что избавился от душного подвала, по которому только что шел. Он отступал, еще притягивая меня, — его присутствие слабело.

Но осталась тоска.

Она-то и подняла меня с койки. Я сунул руку под подушку и вытащил оттуда сигареты. Всунул в сапоги босые ноги. Две синие ночные лампочки горели в проходах, охраняя наш молодецкий сон. В дальнем углу храпели двое, на разные голоса, скромненько так, скромненько, напоминая приглушенный оркестрик. Словно две души встретились в сновидениях, и от радости узнавания затянули приглушенную заздравную песню.

Как всегда.

Я встал, пошел лениво из коридора к дверям, за которыми коротал ночь дневальный. На ходу прикуривая.

Он обычно отдыхал на трех стульях у тумбочки с телефоном, чутко улавливая скрип входной двери за поворотом. Застать его врасплох было невозможно. Я хорошо знал это по себе.

Я уже приготовился не мешать ему, пройти мимо незаметно — не получилось. Дневальный застыл на своем месте, как свечка. С закрытыми глазами. Его мотало от подступающего сна, но он упрямо стоял. В этом содержался некий казус.

— Ты что? — спросил я удивленно.

— Капитан дежурит по части, — сказал он, извиняясь передо мной за невольное свое бодрствование. — Приказал, если ты проснешься и выйдешь, чтобы зашел к нему в кабинет. Он там.

— Да что ты говоришь, — нарочито изумился я.

Кафельный пол блестел первозданной чистотой, зубные щетки салаг постарались на славу. Я курил и не торопился к капитану. Прошли те времена, когда его зов мог вызывать во мне бурную радость.

Но сигарета кончилась. Пришлось идти… Любопытства не оставалось во мне. Я подходил к двери его кабинета, досадуя на себя.

Я подумал: наверное, я на самом деле повзрослел за два года, стал, наверное, мужчиной. Раз я так спокоен и так нетороплив.

Постучал, приоткрыл дверь и заглянул. Капитан сидел за столом, читая «Красную Звезду». Приподнял усталую голову, увидел меня и кивнул: проходи.

— Вызывали? — спросил я.

— Просил зайти, — сказал он.

— Тогда я так, — показал я на себя, одетого в черные дембельские трусы, — можно?

— Какая разница, — сказал капитан.

Я прошел, он показал рукой на стул, я сел.

Мы помолчали. Это ему нужно было, чтобы я зашел. Все, что он хотел сказать, он сказал вчера вечером перед строем. Я не думал, что за это время что-нибудь изменилось.

— В тебе есть что-то такое, не от мира сего, — устало сказал капитан, в его ровном голосе не содержалось ровным счетом никаких эмоций. — Что он в тебе нашел… Будь моя воля, я бы тебя убил.

— Я знаю, — сказал я, и посмотрел на него.

Я не боялся его, и своей смерти.

— Да? — несколько нарочито, но до предела устало удивился он. — Я уж, признаться, думал, что кроме: не знаю, не знаю, не знаю, не знаю — от тебя ничего не добьешься. А ты, оказывается, теперь кое-что знаешь.

— Бывает, — сказал я. — Но это случается не так часто.