Мир саги - Михаил Стеблин-Каменский

"Саги об исландцах" имеют общее с классическими реалистическими романами и в композиции: и для тех, и для других в противоположность, например, волшебной сказке или рыцарскому роману характерны незамкнутость, или открытость, композиции, отсутствие готовой, традиционной фабулы, нанизывание более или менее самостоятельных эпизодов, связанных часто только общностью действующих лиц. Однако и здесь сходство между "сагами об исландцах" и реалистическими романами чисто внешнее. В реалистических романах незамкнутость композиции - это, с одной стороны, сознательное стремление к правдоподобному изображению многогранности и бессюжетности жизни, широты и открытости мира, т.е. к художественной правде, с другой стороны, это реакция против условных и замкнутых форм, господствовавших в литературе раньше. Между тем в "сагах об исландцах" незамкнутость композиции целиком объясняется неосознанностью авторства и тем, что они - синкретическая правда. Материал, композиционно не оправданный, включался в сагу либо потому, что он уже был в источниках данной саги, либо просто потому, что он принимался за правду. Таким образом, композиция саги навязывалась ей действительностью в гораздо большей мере, чем это возможно в литературе нового времени.

Но действительность интересовала людей того времени в одном определенном аспекте: интересовали события. А событием в исландском обществе было прежде всего нарушение мира, распря. Поэтому распри - основное содержание "саг об исландцах", и распри определяют их внутреннюю логику, их композицию. То, что отдельные саги нередко довольно отчетливо распадаются на ввод участников распри, развитие распри, ее кульминацию, осуществление мести, примирение и последствия распри, - не композиционный прием, конечно, а естественное отражение того, как протекала всякая распря в действительности. Композиция саги оказывается стройной только постольку, поскольку содержание саги исчерпывается одной распрей с небольшим количеством участников, т.е. поскольку сама распря уже сюжетна, как, например, распря, образующая содержание "Саги о Храфнкеле". Но содержанием саги может быть распря, в которой много участников, или несколько последовательных распрь, как, например, в "Саге о людях с Песчаного Берега". В таком случае композиция саги оказывается гораздо сложнее: в ней может быть несколько вводов участников распри, несколько кульминаций и т. д. Попытки втиснуть такую сагу в прокрустово ложе схемы, приведенной выше, интересны только как иллюстрации того, насколько беспомощен чисто формальный анализ произведений, представляющих собой синкретическую правду. Многие "саги об исландцах" распадаются на более или менее самостоятельные части или эпизоды, как, например, "Сага о людях со Светлого Озера", и это, конечно, тоже не композиционный прием, а навязано саге ее материалом, т.е. в конечном счете действительностью.

В реалистической литературе нового времени чужеродные элементы в произведении, например документы, письма, дневники и т.п., могут быть сознательным композиционным приемом. Но в "сагах об исландцах" они, конечно, тоже следствие того, что эти саги - синкретическая правда. В сагу включалось все, что содержало сведения о данной распре или ее участниках, как бы произведение, послужившее источником, ни отличалось по форме или содержанию от "саг об исландцах". Таким образом, наличие вставок, по стилю и содержанию далеких от того, что считается типичным для "саг об исландцах", типично для этих саг. В сагу оказываются включенными и генеалогические перечни, и юридические формулы, и фантастические рассказы о приключениях исландцев вне Исландии в духе "саг о древних временах", и выдержки из "саг о королях", и явные выписки из разных других произведении, как рассказы о введении христианства и о битве при Клонтарве в "Саге о Ньяле", и целые новеллы с мотивами из фабльо или рыцарского романа, как новелла о Спес в "Саге о Греттире". Такого же происхождения, конечно, и стихи в "сагах об исландцах", так называемые отдельные висы. Но это, впрочем, не исключает того, что со временем отдельные висы стали более или менее обязательным композиционным элементом саги и сочинялись специально для данной саги. Характерно, однако, что обычно чем эти строфы меньше вяжутся с прозой, тем они явно более исконный элемент в саге.

Некоторые из компонентов "саг об исландцах", а именно так называемые "пряди (южttir) об исландцах" (они образуют как бы такие же части саги, как пряди образуют части веревки), т.е. рассказы об исландцах в Норвегии, обычно печатаются в современных изданиях как самостоятельные произведения. Совершенно такие же "пряди об исландцах" есть и в "сагах о королях". Однако значение слова "прядь", как и значение слова "сага", в древнеисландской литературе очень нечетко. Нередко то же самое называется то "сага", то "прядь", или часть саги, но встречаются также и другие названия части саги (frosogn, жfintэr, hluti), такие же нечеткие. Другими словами, "прядь" не осознавалась как особая литературная форма и не была четко отграничена от саги. [О "прядях об исландцах" как литературной форме см.: Harris J. Genre and narrative in some Нslendinga южttir. - Scandinavian studies. 1972, 44, p. 1-27; Lange W. Einige Bemerkungen zur altnordischen Novelle. - Zeitschrift fьr deutsches Altertum und deutsche Literatur, 1957, LXXXVIII, 2, S. 150-159.]

В сущности, единство отдельной "саги об исландцах" часто не многим больше, чем единство всех этих саг вместе. Господствующая в современной науке методика исследования отдельных "саг об исландцах" ведет к преувеличению того, чем они отличаются друг от друга, и к затушевыванию того, что их объединяет. А объединяет их не только композиционная незамкнутость отдельных саг, но и общее содержание всех саг вместе: то же общество, та же эпоха, такие же распри и даже в некоторой мерс тс же персонажи: ведь в "сагах об исландцах" есть персонажи, которые не только действуют больше, чем в одной саге, но и трактуются в разных сагах совершенно одинаково, как, например, Снорри Годи, Греттир или Гест Мудрый. При этом, однако, хотя в отдельных случаях в разных "сагах об исландцах" и встречаются разные трактовки тех же событий (например, в "Саге о Вига-Глуме" и "Саге о жителях Долины Дымов" или в "Саге о жителях Озерной Долины" и "Саге о Финнбоги"), ни в одном случае равные "саги об исландцах" не представляют собой в целом разных попыток трактовать тот же сюжет, как могло бы быть, если бы события эпохи саг были каким-то традиционным литературным материалом, а не образовывали бы единого содержания всех "саг об исландцах" в совокупности. Но если рассматривать эти саги как образующие в совокупности единое литературное произведение, то тогда по широте охвата действительности они, конечно, - величайшее из произведений мировой литературы, своего рода человеческая комедия, в которой действуют или упоминаются чуть ли не все исландцы двух первых веков существования исландского общества. [О разных трактовках тех же или сходных событий в разных "сагах об исландцах" см.: Heusler A. Berьhrungen zwischen den islдndergeschichten. - In: Heusler A. Kleine Schriften, Berlin, 1969, 2, S. 321-346 (2-е изд.).]

Незамкнутость формы отдельных "саг об исландцах" проявляется, наконец, и в том, что у них нет заглавий в современном смысле этого слова. В современном понимании заглавие - это имя собственное, придуманное автором и образующее органическую часть произведения. Заглавие саг - нечто совсем другое. В устной традиции заглавия, конечно, вовсе не обязательно предпосылались саге, а употреблялись там, где надо было назвать ту или иную сагу. Становление заглавия в собственном смысле слова начинается в письменной традиции с того, что становится обязательным предпосылать его тексту произведения. Характерно, однако, что в рукописях саг заглавия не всегда предпосылаются тексту, а в ряде случаев всплывают в конце саги ("здесь я кончаю сагу о Сожженном Ньяле", "здесь кончается сага о Курином Торире", "здесь кончается сага о Глуме"). В устной традиции заглавия возникали, по-видимому, совершенно так же, как в определенной ситуации возникают определенные словосочетания, потенциально существовавшие в языке и раньше. Как дом, который принадлежит, например, Эгилю, не может не быть назван "домом Эгиля", так и сага, в которой всего больше говорится об Эгиле, не может не быть названной "сагой об Эгиле". Словосочетание "сага об Эгиле" существовало потенциально и до того, как оно было впервые употреблено, и оно в такой же мере не подразумевает сознательного авторства, как и любые другие словосочетания в языке, и в такой же мере оно не имя собственное: оно обозначает, или коннотирует, только то, что значат составляющие его слова ("сага" и "Эгиль"), а не называет, или денотирует, что-то неким условным именем.

В "сагах об исландцах" как будто есть общее с реалистическим романом и в том отношении, что в них тоже изображаются частные лица в их частной жизни. Однако частные лица реалистического романа - это совсем не то, что частные лица "саг об исландцах". Господствующая роль частных лиц в литературных произведениях - одно из крупнейших достижений нового времени. В средневековой литературе частных лиц вообще не было. Персонажи средневековых литературных произведений - либо исторические лица, т.е. какой-то определенный король или полководец, и т.п., либо олицетворение какого-то положения в обществе, т.е. вообще король, вообще монах, вообще купец и т.п. Так, в "сагах о древних временах" (ближайшего исландского аналога самого распространенного средневекового жанра - рыцарского романа) персонажи подчас носят имена тех или иных исторических лиц, но чаще они - королевский сын вообще, викинг вообще, берсерк вообще и т.п. Таким образом, в средневековой литературе индивидуализация и обобщение исключают друг друга. Если персонаж индивидуален, то он исторический персонаж, или правда в собственном смысле слова, а не обобщение. Если же персонаж - результат обобщения, то он лишен индивидуальности, он король вообще и т.п. Между тем в литературе нового времени стала возможной индивидуализация, которая в то же время и обобщение. Частные лица реалистического романа и есть сочетание индивидуализации и обобщения. Основные предпосылки их появления в литературе это, с одной стороны, возможность правды, которая осознается как вымысел, т.е. художественной правды, а с другой стороны, неизвестный для средневекового человека интерес к человеческой личности самой по себе.