Смерть под маской - Сьюзен Хилл

— Я пригласила вас сюда с величайшим удовольствием, — перебила мои мысли графиня. — Поскольку вы имеете полное право выслушать историю целиком, познакомиться со мной, увидеть этот дом. Я могла бы воспользоваться услугами посредника (и надеюсь, он был бы расторопнее предыдущего), но не таким способом хотелось мне завершить это важнейшее дело.

— Завершить? — переспросил я с наигранным простодушием. В душе моей царила решимость, самое что ни на есть абсолютное, несокрушимое как сталь убеждение. Это не походило на меня. Человек, известный вам как Тео Пармиттер, скорее всего не то что за деньги, а просто даром отдал бы венецианскую картину. Увы, мной тогда словно овладела какая-то одержимость. Я перестал быть тем человеком, которого вы знали и знаете.

— Я намерена получить свою картину. Назовите цену, доктор Пармиттер.

— Увы, она не продается.

— Естественно, она продается. Только глупец откажется продать по собственной цене. Вы же искушенный делец в торговле живописью.

— Уже не делец. Венецианскую картину и все остальные собранные мной я считаю своей коллекцией. Для меня их ценность не определяется деньгами. Как я сказал, картина не продается. Буду рад предоставить вам отлично выполненную фотокопию. Почту за честь, если вы в любое удобное для вас время нанесете мне визит в Кембридж, чтобы взглянуть на картину. Однако я ее ни за что не продам.

На высоких скулах графини заалели два пятнышка, а в зрачках и без того пронизывающих голубых глазах зажглись яркие точки. Она сидела, высоко подняв голову, распрямив спину, и лицо ее походило на белую маску гнева.

— Полагаю, вы не совсем меня поняли, — произнесла она. — Я должна получить свою картину. Она ко мне вернется.

— Тогда мне остается лишь выразить сожаление.

— Она же вам не нужна. Для вас она ничего не значит. Разве только доставляет удовольствие, как украшение на стене.

— Нет. Она значит гораздо больше. Не забывайте, что я владею полотном уже несколько лет.

— Это не имеет значения.

— Для меня — имеет.

Повисло долгое молчание, во время которого графиня не сводила с меня глаз. Выражение ее лица было довольно пугающим. В любом случае она не показалась мне женщиной сердечной, хотя и поведала о своих страданиях, вызвавших мое сочувствие. Теперь же в ней была холодная безжалостность, яростная целеустремленность, тревожившая меня.

— Если вы воспрепятствуете мне в получении картины, то, уверяю вас, до конца жизни будете сожалеть о своем решении больше, чем о чем бы то ни было.

— О, в моей жизни мало что вызывает сожаление, графиня. — Я придал своему голосу легкость и добродушие, которых на самом деле не чувствовал.

— Картине место — и лучшее место — здесь. Она будет совершенно безвредна.

— Как, скажите на милость, способна она вредить в любом другом месте?

— Вы же слышали мою историю.

Я поднялся.

— Сожалею, что вынужден покинуть вас сегодня, графиня, и покинуть, не удовлетворив вашей просьбы. Повесть ваша была интересна и занимательна для меня, я признателен вам за ваше гостеприимство. Надеюсь, вы проведете остаток дней в этом великолепном месте, обретя в душе покой, которого заслуживаете после всех ваших страданий.

— Не будет мне никакого покоя, никакого отдохновения и довольства, пока эта картина ко мне не вернется.

Я пошел к выходу. И услышал тихо произнесенные графиней слова:

— Не будет и вам, доктор Пармиттер. Не будет и вам.

Рассказ седьмой

— Вам станет легче от того, что рассказали мне все это, — сказал я Тео. Он сидел, откинув голову, закрыв глаза, а закончив повествование, допил виски и поставил стакан.

Было уже поздно. «Как же резко он вдруг постарел», — подумал я, однако, когда Тео вновь открыл глаза и посмотрел на меня, в лице его появилось нечто новое, словно бы облегчение. Казалось, он очень спокоен.

— Спасибо, Оливер. Я вам признателен. Вы помогли мне больше, чем, возможно, догадываетесь.

Я оставил Тео с легким сердцем и сделал круг-другой по двору колледжа. Впрочем, нынче ночью все было тихо и спокойно: никаких тебе теней, шорохов-шепотов, никаких шагов и лиц в освещенных окнах. Никакого страха.

Уснул я сразу и глубоко, и, помнится, погружаясь в мягкое блаженство забытья, помолился, чтобы то же испытал и Тео. «Так оно и есть скорее всего», — думал я.

Проснулся я задолго до рассвета. Стояла кромешная тьма и тишина, часы на часовне пробили три. Я взмок от пота, сердце билось учащенно. Ночные кошмары меня не мучили — я вообще не видел снов, — зато одолевал жуткий страх. Несколько глубоких вдохов помогли мне успокоиться. Я встал, выпил воды, опять лег, но тут же ощутил потребность проведать Тео, такую сильную, что ни отмахнуться, ни из головы выбросить. Я сунул голову под холодную воду и с остервенением вытер ее досуха, стараясь взять себя в руки и упорядочить мысли, но ничего не получалось. Меня охватил ужас — не за себя, за Тео. Рассказанная им история бередила сознание, я чувствовал, что, хотя Тео облегчил душу, эта жуткая история еще не закончена, еще предстоят необычные и мрачные события, в которых нет и быть не может никакого смысла.

Я не мог успокоиться. Спустился по темной лестнице и направился прямиком к блоку Тео. Все было тихо. Я приник ухом к двери, напряженно вслушался, но не доносилось ни единого звука. Подождав, я хотел постучать, однако холод пробирал до костей, а на мне был только легкий домашний халат. Я уже повернулся, чтобы уйти, как вдруг подумал, что Тео вполне мог и не запереть дверь: передвигается старец с трудом, и в колледже за ним присматривали. А вот как он позовет на помощь, если заболеет и не сможет добраться до телефона? Страшно даже представить.

Едва я коснулся двери, как услышал приглушенный крик, а следом грохот: что-то упало.

Повернув ручку, я обнаружил, что дверь действительно не заперта, и ринулся в квартиру, повсюду по пути включая свет.

На пороге гостиной лежал Тео в ночной пижаме. Лицо его было слегка перекошено в левую сторону, он словно пытался что-то сказать. В широко раскрытых глазах застыли такой ужас, такой страх, такое потрясенное осознание и узнавание, что мне не забыть их до самого смертного часа. Я опустился на колени и тронул его. Ни дыхания, ни пульса. Тео был мертв. Секунду-другую я считал, что услышанный мною грохот вызвало падение Тео, но потом заметил в нескольких шагах от него венецианскую картину. Струна, которая, как я знал, была крепкой и тугой еще вчера вечером, оказалась цела, крюк на стене — на месте. Ничто не могло сорвать картину со стены, и не она повергла Тео: он упал, не успев дойти до нее.