Гологор - Леонид Бородин

— Слышь чего! — Сашка кинулся к ней навстречу. — Михаила Ивановича брать будем!

Катя не поняла.

— Берлогу нашел Степка, понимаешь!

Сашка светился как ребенок. Катя растерялась, не зная, радоваться этому или тревожиться. Но уже всеобщий азарт передался и ей. Не представляя себе, как это все будет происходить, она лишь пыталась из общего настроения понять, есть ли основания для тревоги… Нет, оснований не было, и в этом случае, естественно, она внимательнее всего наблюдала за Степаном, и именно его хозяйская уверенность в себе, а не бесшабашность Сашки и хвастовство Фильки совершенно успокоили ее. Более того, она даже вполне искренно потребовала:

— Я тоже с вами!

Никто не удивился и не ужаснулся, а Сашка даже заявил, как бы спрашивая общего мнения:

— А что? А?

— Не дело, — спокойно сказал Степан, и все с ним согласились.

— Обед нам всем приготовишь, — примирительно сказал Сашка.

— Ладно уж! — согласилась она, не очень-то огорчившись отказом.

Она просыпалась или засыпала?.. Отчего так сдавлена грудь? И боль в голове? Перед глазами серый туман, и на глазах пелена. Может быть, она только что родилась и потому ничего не знает о себе? Нет… Она знает… что все забыла… и сейчас начнется воспоминание… "Не хочу!" — кричит она громко и рвется куда-то, но что-то держит ее… Что-то удерживает… И вот она уже слышит чей-то голос, и лицо перед ней чье-то, очень знакомое… Сейчас вспомнится и голос, и лицо… Она это знает и кричит: "Не хочу!" И бьется головой о что-то твердое, и волосы хлещут ее по лицу. "Не хочу!" еще раз и в последний кричит она, потому что пустота незнания вдруг разом заполнилась болью и отчаянием.

Моня по-прежнему крепко держит ее за руки, а Филька подложил ей под голову свою мокрую от снега шапку, и холод расстаявшего снега окончательно вносит ужасную ясность в сознание.

— Сашенька! — кричит она теперь, вырываясь из Мониных рук и бросаясь к нарам, около которых упала без сознания несколько минут назад.

— Не кричи! — грубо и властно обрывает ее Степан и отстраняет от нар.

— Как же это, Филька! — говорит она стонущим шепотом, обводя всех взглядом недоумения и, скорее, удивления, чем упрека.

— Два их там оказалось… — тихо отвечает Филька, не глядя на нее, одного уложили, а тут второй…

— Но почему Сашка?! Почему именно он?! А вы! Разбежались, да?!

Она подступает вплотную к Фильке и, кажется, вот-вот вцепится ему в лицо. Филька смотрит ей в глаза.

— Нет, мы не разбежались.

— Ну, хватит! — раздается у нее за спиной окрик Степана. Она мгновенно оборачивается.

— А ты чего командуешь! Ты чего! Там надо было командовать! Там! Понял! Ненавижу! Уходи отсюда! Уходи!

Обезумев, она хватает все, что попадается под руку — сначала Сашкин нож в ножнах, потом ремень и еще что-то, но каждый ее замах на Степана перехватывает то Филька, то Моня, и она в отчаянии хлещет их обоих по лицам и рукам, впадая в истерику, пока Филька, изловчившись, не обхватывает ее крепко и бесцеремонно. Досада, злость и боль словно растворяют ее энергию в апатию, и она, обессилев, охрипнув, повисает на Филькиных руках, захлебываясь беззвучными слезами.

Сашка не приходил в сознание. Смыв кровь с лица, голову ему перебинтова-ли, как могли. Но не эта сама по себе тяжелая рана приводила в ужас друзей, а сломанное ребро, проткнувшее кожу и высунувшееся страшно нелепым сучком сантиметра на три. Даже малейшее движение причиняло Сашке боль, потому нечего было и думать о том, чтобы попытаться вправить ребро, как предложил было сначала Филька. Кровотечение ослабло, но не прекратилось совсем и возобновля-лось с каждым движением тела. Сашка тяжело дышал ртом, и вздоху, как эхо, вторил глухой хрип в покалеченной груди.

Если бы сразу обнаружили эту рану, то скорее всего понесли бы Сашку не в зимовье, а на базу. Оттуда на пятнадцать километров ближе к тракту. Теперь же и думать нечего было тащить его до тракта. Общая растерянность никому не подсказывала разумного решения.

Но Степан опомнился раньше других.

— Лазуритка! — сказал он вдруг громко и в то же время будто самому себе.

— Лазуритка! — громко повторил Моня.

— Это мысль, — одобрительно подтвердил Филька.

— Что? — не поняв, спросила Катя.

Успокоившись немного, она сидела теперь рядом с Сашкой, держа его за руку, незаметным движением время от времени прослушивая пульс, неровный и тревожный.

— Что такое Лазуритка? — спросила она, стараясь скрыть вспыхнувшую слабым светлячком надежду.

Никто ей не ответил. Думали.

На четвертой гриве от Пихтача в сторону гольцов Хамар-Дабана геологи вели опытные разработки лазурита. Там у них был врач, был вертолет и рация. Летом туда была тропа, еле заметная, сто раз теряющаяся, но все же была… Зимой от нее не оставалось и следа. Если напрямую — километров двадцать пять, это если напрямую, как по воздуху… А тут три гривы — три тяжеленных подъема, четыре спуска по сугробам и бурелому… Под силу это было только Степану, и Моня с Филькой смотрели на него и, не смея ничего предложить, взглядами, однако, выбрасывали ему жребий.

Степан взглянул на часы, сказал вслух:

— Половина первого!

И снова все молчали, прикидывая, успеет ли он до полной темноты добраться к геологам.

— …Если налегке… — словно продолжая мысль, пробормотал Филька.

— Конечно налегке… — также ответил Степан, кусая губы, подергивая бородой.

Катя взволнованно переводила взгляд с одного на другого и больше ничего не спрашивала. Мужчины искали выход. Мужчины принимали решение, и она только желала, чтоб это решение — любое решение — скорей бы стало действием, потому что самое страшное — это бездействие, как приговор без помилования…

— Мясо… сухие носки… — сказал Степан.

И все заметались по зимовью, даже не обращая внимание на стоны Сашки. Степан занес свои камусы, тщательно осмотрел их.

Катя виновато суетилась вокруг него, заглядывала в глаза, несколько раз пыталась сказать что-то, но Степан не замечал ее и, пожалуй, не специально, — просто еще и еще раз прикидывал шансы успеха, иногда поводил мускулами, словно проверяя их надежность…

Прошло не более получаса с того момента, когда стонущего Сашку внесли в зимовье, и вот Степан уже стоял на камусах с рюкзаком и «тозовкой» за плечами. Напутствий не произносилось. Лишь в короткой паузе — несколько секунд, застыли все на снегу возле зимовья, а может быть, даже и не было паузы, а лишь один глубокий вдох Степановой груди да мгновение для первого толчка, который сорвал его с места и кинул навстречу километрам занесенной снегом тайги. Шорох камусов еще был слышен некоторое время в полной тишине, когда Степан уже исчез, как нырнул с разбега в белое марево, и в след ему сочувственно покачивались ветки молодых кедров, задетые им на ходу.

Катя кинулась в зимовье, снова припала, вцепилась в Сашкино запястье. Пульс был так же неровен, но дышал он чуть спокойнее, меньше слышался хрип, на щеках и на лбу выступил легкий румянец, а веки закрытых глаз вздрагивали, как у просыпающегося человека. Моня с Филькой замерли за спиной Кати. Веки задрожали сильнее, чаще, и Сашка открыл глаза. Катю поразило их выражение. Казалось, что Сашка просто спал, спал крепко и просыпался с трудом. В глазах не было боли, но вот он едва лишь пошевелился, и гримаса боли тут же завладела всем лицом и удивлением и беспокойством отразилась в глазах. Румянец мгновенно растаял на лице, оно стало белым, и всем показалось, что Сашка сейчас снова потеряет сознание. И несколько секунд он действительно боролся за сознание, об этой борьбе говорило напряжение мускулов лица, и Катя почувствовала ее по хаотическим прыжкам пульса. Крепко сжимая запястье, она помогала ему, как могла.

Вдруг Сашка спросил спокойным и вполне твердым голосом:

— Как все… кончилось?

Филька, чуть отстранив Катю, склонился над Сашкой.

— Порядок… обошлось… Второго взяли… Помял тебя малость…

— Грудь больно… — также отчетливо сказал Сашка.

— Терпи, Сашенька, — плача, залепетала Катя, — терпи, миленький, Степан ушел…

— На Лазуритку! — вставил Моня.

— Ты только не шевелись, лежи спокойно… Хочешь чего-нибудь… Пить? А?

— Да, пить! — торопливо шепнул Сашка.

Моня метнулся туда-сюда, и Катя осторожно, не вызывая движений, влила Сашке в рот несколько глотков. Они тем не менее стоили ему напряжения, и он, закрыв глаза, сжав челюсти, снова несколько минут лежал молча.

— Больше никто?.. — спросил потом, не открывая глаз.

— Хука задрал… — выскочил Моня и ойкнул, получив пинок от Фильки.

— Хук?! — открыл глаза Сашка. — Хук! — повторил он. — Совсем его, да?

Филька кивнул. О том, что Чапу тоже пришлось пристрелить, никто не рискнул заикнуться.

— Чего плачешь? Заживет… как на собаке…