Бомж - Михаил Веллер

А вам все по хрен дым. Вы ищете нору потеплее и корм посытнее, вот и вся ваша жизненная философия. И все эти устроившиеся в жизни люди страшно уважают себя за свою правильность. Вот что бы ни делали — и они еще убеждены в своей правильности! Они убеждены в своем праве воровать, лгать, унижать, посылать на смерть — и чье-либо сомнение в этом их праве приводит их в праведный гнев! Посмел выразить неудовольствие — значит, изменник родины! А если что — им всегда виноват кто-то другой, ты понимаешь…

Чтоб вы все сдохли. Будьте прокляты.

Я ненавижу вас. Уроды. Холопы. Лживые рабы. Бесстыжие жулики. Бессердечные и тупые жлобы. Наглые хамы. Когда их бьют — они плачут. Их угнетают — они взывают к жалости. Справедливости хотят. Они понимают несправедливость только по отношению к себе. Но дай им волю, дай им власть — и они мгновенно станут теми же хамами и ворьем, под которыми стонали только что. И так же будут гнуть и обворовывать других. Угнетенный — это личинка, из которой в питательной среде власти вылупляется казнокрад. Вот в чем горе, вот в чем безнадежность И подлость, подлость бесконечная везде!

Раб не хочет быть свободным. Раб хочет быть господином. Свободы он не понимает. Не помню, где я это прочитал когда-то. Или по телику слышал.

Из хама не выйдет пана. Нет хуже господина, чем вчерашний раб.

Признаюсь честно — я однажды тоже дал Белинскому в ухо. Хорошо, что он все забывает. Он очень любит лекции читать, вернее нотации, а может проповеди, трудно разобрать, что он тебе вкручивает. И тут он понес о русской духовности. О Достоевском, Толстом и православной душе — это которой иностранцам не понять. О жалости нашей христианской и милосердии. Как добр и отзывчив русский человек.

И тут у меня в голове что-то соскочило и зазвенело. Я вспомнил, как следователь мою маму в тюрьму посадил, за то что я на нее доверенность оставил подпись ставить. Мы уже распродавались, чтоб долги всем раздать.

Он знал, гадина поганая, что она невиновна, что она тут вообще ни при чем, что она уже пожилая больная женщина, всю жизнь честно врачом проработавшая, — а ему плевать. Он ее из ненависти ко мне посадил, и чтоб дело слепить. И судья — женщина! — дала ей семь лет! А прокурор просил десять.

Вот тогда я плакал. И вот тогда я увидел весь мир другими глазами. И всю страну увидел другими глазами, и народ.

Мама через четыре года умерла в колонии. И вот тогда я, если б мог, сбросил атомную бомбу на всю эту страну. Честно. Я думал. Пил, плакал и думал. А что мне было еще делать? Я вывез бы одноклассников, ребят из моего взвода, еще человек ну пятнадцать от силы знакомых хороших людей с их семьями. А на остальных бы грохнул это все. И пусть через сто лет, когда уйдет радиация, это заселят китайцы с поляками — до Урала с двух сторон. И пишут потом в учебниках, как их предки осваивали эту свою исконную землю.

У меня это все в голове мгновенно пронеслось, и в этой голове взорвалась атомная бомба и испепелила страну, и оказалось, что я дал Белинскому в ухо. Потом я ему прикладывал мокрый платок, а он мне потом рассказывал, что я в это время орал. А он никогда не врет. Я испугался. Я, оказывается, довольно долго орал.

Я орал, что это ж надо иметь такую наглость говорить о русской духовности, когда у нас больше всех в мире брошенных детей. Когда мы по героину на первом месте в мире, и по сдохшим в год наркоманам на первом месте. Когда все насквозь продажны, за бабло делают все, по коррупции мы тоже месте на втором после не то Нигерии, не то Зимбабве. Когда разница между бедными и богатыми раз в десять больше, чем на том самом проклятом бездуховном Западе.

— Вы чем мерите свою духовность, суки позорные?! — орал я. — Где сантиметр, где весы?! Это у вас от духовности олигархи все бабло таранят за границу, а на родине хрен школу построят?! Хоть один русских миллиардер построил современную бесплатную больницу для простых людей?! Да вам до америкосов как до Луны — хоть один, хоть от одного процента своих миллиардов, отказался хоть в пользу чего-нибудь для людей?! Это что — их миллиардеры живут в таких дворцах, как наши ворюги?!

— Толстой, Чехов и Достоевский, — говорил Белинский.

— Что?! Три богатыря против ста миллионов тварей дрожащих?! — бесновался (рассказывал он) я. — Дрожат — а воруют! Дрожат — а убивают! Жрут друг друга — а в перерывах молятся! Это от духовности русский суд никогда никого не оправдывает? Это от духовности врачи и учителя нищие? Это от духовности позорище лицемерное вместо выборов?! Это от духовности славянских проституток больше всех в мире?! Это от духовности наши старики вешаются больше, чем везде?!

У него уже тряпка на голове высохла, а я все вопил, даже устал, пар вышел.

— Знаешь, — грустно сказал он, — я должен об этом подумать. Ты только больше по голове меня не бей, она теперь до вечера гудеть будет.

— Извини, — сказал я. — Ты погоди, я пошустрю выпить чего-нибудь и вернусь.

— Я люблю на книжные магазины смотреть, ты же знаешь, — сказал он. — Внутрь-то нас не особо пускают, но на витринах все новинки выставляются. И вот из одиннадцати магазинов, которые я обходил, осталось два. Понимаешь — два из одиннадцати. Рядом с площадью Свободы центральный и еще на Академика Холмогорова. А девять закрылись. Не хотят люди читать. Так что может, конечно, и не так уж хорошо у нас с духовностью. Но раньше не так было, раньше духовное большую роль играло. Сам, наверно, помнишь.

— Сам не помню, но когда русские рабовладельцы торговали русскими рабами — при крепостном праве — с духовностью было, конечно, отлично. Слушай — а когда Пугачев резал помещиков со всей дворней, кто был духовнее, он или они? А когда ГПУ — или НКВД, хрен там их названия разберет — миллионы мужичков в тундру вымораживать свозили, да с детишечками малыми, родителями-старикашечками, женами брюхатенькими — это от духовности? И ни одного не пожалели, не пощадили, кто плакал, кто сапоги целовал — ни одного не пощадили, ни одного! Есть в списке — езжай со двора в дальние снега поды хать! Это от духовности миллионы в конц лагерях сгинули, а другие миллионы их охраняли? Это от духовности от русской в Великий Голод крестьяне детей ели от безумия!!! Это от духовности сотни тысяч по подвалам постреляли — да после пыток!!!

— Слушай, — с опаской решил Белинский, — ты лучше с таким настроением за бухлом не ходи. А то точно нарвешься по рылу. Без всякой духовности. Я тебя знаю. Посиди пока тут у меня, покури. А я схожу.

Он постоял перед своим ящичным стеллажом, вздохнул, вытащил три книжки — все три детективы, и довольно целого вида — и кивнул мне, обернувшись из своей дырки. Это надо оценить, ребята. Я знаю же, куда он пошел. Или на базар, или на вокзал. Там пасется пара теток, которые из ящика торгуют задешево подержаными книгами. За полцены они книжки у него возьмут.

Принес он флакон «Огуречного» и пузырек валерьянки.

— Семьдесят пять рублей — плотно отоварил, — похвалил он себя за хозяйственность. Бережно отпил валерьянки и запил «Огуречным» — причем ведь меньше половины выпил. И мне передал. А я ведь помню, что у него голова до вечера гудеть будет.

— Ты прости меня, — говорю. — Я не со зла. Даже не помню, как вышло.

А он отвечает:

— Состояние сильного душевного волнения, перешедшее в состояние аффекта, является смягчающим обстоятельством и может полностью снять с подсудимого ответственность за совершенное деяние.

Из него иногда и не то абзацами выскакивает.

Ментовские метаморфозы

И тут к нам вперся Мент. Кривой в сосиску. Из одного кармана он достал бутылку магазинной водки, а из другого три жухловатых огурца. Он иногда шикует. Ему по старой памяти сослуживцы бывшие изредка подбрасывают. Для полицая ведь полученная как взятка пол-литра — невелика ценность.

Вообще он не мент. Не из ментовки то есть. Он из органов. Из какой-то мутной системы. Типа двоюродной дочки ФСБ. За кем-то следили, кого-то гасили, кого-то курировали, кого-то просто крышевали элементарно. Но не ЧОП. Эдакая частно-государственная акционерка «Чекистский коготь».

Он выпил половину, а половину отдал нам, и два огурца. И мы это очень удачно казеночкой заполировали свой коктейль.

— Вот! — поднял палец Белинский. — Теперь нас правильное количество. На троих пьют не потому, что сто шестьдесят граммов достаточно. А потому что число правильное. Не больше граций, не меньше муз: три — это минимальное застолье.

Насчет граций и муз у него постоянно бред с культурными словами.

А Мент расположился начальственно (это у него осталось) в креслице — помните, были такие малогабаритные, для малогабаритных квартир: очень маленькие, но как раз помещаешься, и очень удобно. Белинский в этом своем креслице книжки читал. А Мент его занял и авторитетно и как-то сразу подключился к нашей дискуссии. В теме. Как по радару пришел. Рыбак рыбака чует издалека. А вообще кто ж насчет наших проблем не в теме…