Моя купель - Иван Григорьевич Падерин

остановился у двух соседствующих озер — соленого и пресного. На этот раз в них так отражалось небо, что глубина воды мне показалась неизмеримой, даже жутковато стало. Глаза Кулунды. Глядя в них, я думал о заботах Федора Яковлевича Никулина. На общем фоне засушливой Кулунды поля Новоключевской зоны напоминают зеленый островок плодородия. Здесь сохранились полезащитные полосы, перелески, что позволяет верить — колхоз не останется без хлеба и поголовье скота не сократится. Везде бы так оградить почвы от ветровой эрозии!

5

По подсказке Екатерины Ивановны я направился в Урлютюпский район. Там, в зерновом совхозе, в бригаде трактористов третьего отделения, я должен был повидать сына и дочь бывшего помкомвзвода ПТР сержанта Василия Чирухина, погибшего в большой излучине Дона перед хутором Володинским. Должен потому, что накануне того рокового для него боя мы дали друг другу слово: если кто из нас останется жив и вернется домой, то непременно навестит родных друга. Мы обменялись крохотными записками, которые запрятали под корочки обложек партбилетов, указав адреса близких родственников. В своей записке Василий подчеркнул два имени — Петя и Таня. Это его дети.

Он был парторгом роты. Среди сержантов батальона самый старший по возрасту — 27 лет, — и называли его «многодетным отцом».

Фамилия Чирухин — от слова «чирок» — не подходила ему. В самом деле, чирками называется мелкая порода диких уток; самцы пером и раскраской рядятся под крякового селезня, но сами-то чуть больше скворцов, маковая дробинка бекасинника валит их замертво. А Василия Чирухина, как мне казалось, и снарядом не свалишь. Здоровенный, просмоленный солнцем и морозами шестипудовый детина. Таких обычно называют «ломовик»: сколько ни наваливай — потянет и со своей дороги не свернет.

— Вся порода Чирухиных такая: ворота и двери могём на себе вынести, если кто в доме до гнева доведет, — напоминал он о своей родне, когда кто-либо из друзей пытался перечить ему.

Тяжелые и длинные бронебойки Василий Чирухин носил, как пустотелые жердинки, порой по две, да еще приговаривал: «Был бы харч, а силы хватит».

Обмениваясь с ним адресами родных, я был уверен, что его не возьмет ни пуля, ни снаряд и не мне, а ему придется выполнить горькую, но святую обязанность — навестить моих родных...

Позиция для противотанковой засады взводу бронебойщиков была указана на косогоре в бахчах, невдалеке от моста через небольшую речушку с обрывистыми берегами: если танки прорвутся через окопы боевого охранения, то устремятся сюда, к мосту, и подставят свои бока под прицельные выстрелы ПТР. Но получилось не так. После бомбежки и обстрела танки смяли боевое охранение и рванулись вдоль косогора. Пока бронебойщики повернули свои длинные ружья и приноровили их к прицельной стрельбе, бахчи покрыла черная мгла поднятой гусеницами пыли. Во взводе были противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью, однако никто из нас, находившихся на позициях противотанковой батареи на противоположном берегу реки, не заметил ни одного удачного броска. Только одна бутылка взметнула языки пламени над моторной группой танка, но тот не остановился. Лишь залпы батареи и подоспевшая сюда пятерка штурмовиков Ил-2 вынудили немецких танкистов отказаться от попытки ворваться в хутор Володинский с ходу.

После отражения атаки я побывал на тех бахчах... Отпечатки гусениц танков — кровавые следы злого железа. Мясистые тыквы, спелые арбузы, дыни смяты, раздавлены и смешаны с землей. Знойное августовское солнце показалось мне тоже дыней, подброшенной на розовые перины небосклона. Огромного, ставшего удивительно широким в плечах Василия Чирухина мы подняли возле размятой ячейки ПТР. Он лежал припечатанный к земле разворотом гусеницы. Партбилет с адресом моих родителей нашли у него под стелькой сапога. Почему он там спрятал свой партийный документ — трудно сказать, вероятно, считал, что ноги на дне окопа в большей безопасности, чем грудь за бруствером.

Тогда же, вслед за извещением о гибели сержанта Василия Чирухина, я послал письмо его родственникам, но ответа не получил. После войны дважды запрашивал райвоенкомат, где находятся его дети — Петя и Таня. Мне ответили, что адрес не изменился. Новые попытки установить с ними переписку не дали результата. И вот уточнение: они работают в Урлютюпском зерновом совхозе в тракторной бригаде третьего отделения. И я мчусь туда. Своих сына и дочь не взял — Екатерина Ивановна не посоветовала по каким-то своим соображениям, и шофер поддержал ее:

— Не стоит рисковать, дорога дальняя, ночевать придется в окружении тарбаганов, сусликов и всякой кусачей степной твари...

И теперь, находясь в пути, я доволен, что сын и дочь избавлены от нестерпимого зноя и полынной горечи степных трав, в том числе перехватывающих горло пушинок тырсы — степного ковыля. К тому же едва мы проскочили солончаковую равнину, как в радиаторе закипела вода. Пришлось остановиться. Оказалось, что соты радиатора забиты степной «паргой» с пылью. Вентилятор крутился бесполезно, доступ воздуха в соты перекрыт, охлаждение воды прекратилось. Часа два ковырялись, выскребая из радиаторной сетки эту клейкую и въедливую «паргу» — ковыльный пух с пылью и колючками.

Вода все-таки выкипела. Едем с тревогой — вот-вот запахнет плавленым металлом... Наконец-то показались крыши степного поселка. Остановились, чтоб остудить двигатель, и снова тронулись. Степь обманчива: казалось, поселок вот он, рукой подать, но не тут-то было, еще раз остановились. Теперь нам уже видны новые домики под черепичными крышами. Манят к себе красноватые блики закатного солнца на стеклах окон. Поселок спланирован солидно — два ряда домов выстроились, как на парадном смотре, в линейку.

— Третье отделение, — сказал шофер.

— Слава богу, — вырвалось у меня.

— Не спешите славить его, похоже, к здешним местам он не очень милостив...

Останавливаемся перед окнами крайнего дома. Шофер открывает багажник, добывает резиновое ведро, сделанное из автомобильной камеры. Я направляюсь в первый дом. Стучу в двери раз, другой. Никто не отзывается. Перехожу к соседнему, с верандой под стеклом. Двери открыты. Переступаю запыленный порог. На кухне плита, стол, шкаф. В столовой большой стол, две скамейки, четыре табуретки. Справа спальня с двумя кроватями под матрацами, набитыми соломой. Слева кабинет или детская комната. На подоконниках горшочки с землей, в них желтеют стебли каких-то домашних цветов. И все в этом доме покрыто толстым слоем пыли. Как видно, не один день, не одну неделю гулял по этим пустым комнатам степной ветер. Пустынно и жутковато, даже следов мышей не