Интеллигенция - Валентин Свенцицкий

Лазарев. Вы не совсем правы, Андрей Евгеньевич, кроме чисто практической стороны дела существует сторона внутренняя. Вполне естественная потребность понять влияние целиком. Вы разошлись с товарищами, но они даже толком не знают: почему, отчего, как это случилось? Вы человек очень замкнутый, переворот назревал в вас постепенно, но для нас всех он является полнейшей неожиданностью. Если же брать сторону практическую, всё-таки вы не правы. Выход не один. Допустим, товарищи вас убедить не могут. Но, может быть, вы, рассказав им всё толком, сможете убедить их. На что бы лучше. Вы тогда по-прежнему останетесь руководителем журнала, который примет несколько иное направление.

Пружанская. Вот именно. Я тоже говорю. Мы будем умолять Андрея Евгеньевича. Мы должны…

Сергей Прокопенко. Да не мешайтесь вы, наконец, с вашими мольбами.

Ершов. Недоумеваю: разве «новое направление» Андрея Евгеньевича недостаточно ясно изложено в его статье? Какие ещё требуются пояснения? Я опять-таки говорю, что всецело присоединяюсь к Андрею Евгеньевичу, к его чисто деловой постановке вопроса. Так и ему легче, и нам легче.

Сергей Прокопенко. Нет-с, извините, пожалуйста: я считаю необходимым договориться до конца. Уж если на то пошло, то мы должны ещё выяснить, может ли Андрей Евгеньевич и сотрудничать, да.

Доктор. Не горячитесь, не горячитесь, Сергей Борисович.

Николай Прокопенко. Зарвался, Серёжка.

Сергей Прокопенко. Я говорю совершенно хладнокровно. Мы вправе потребовать от Андрея Евгеньевича объяснений, и он обязан их дать.

Подгорный. Каких объяснений?

Сергей Прокопенко (вспылив). Объяснений вашей измены, если вам угодно.

Общий шум.

Лазарев. Сергей Борисович!

Пружанская. Это ужасно. Я не солидарна. Я совершенно не солидарна. Андрей Евгеньевич, умоляю вас…

Подгорный. Позвольте, позвольте, господа, на резкости я не обижаюсь. Но здесь не резкость, а неправда. Я никому и ничего не изменял. А действительно много пережил и теперь всё вижу по-новому. Идти же против своей совести не могу.

Лазарев. По-моему, Андрей Евгеньевич, самое лучшее – объясниться.

Подгорный. Хорошо. Если вы этого непременно хотите. Только, по-моему, это всё ясно.

Сергей Прокопенко. Совершенно не ясно.

Подгорный. Аркадий Тимофеевич совершенно прав, что моё теперешнее направление, или, вернее сказать, настроение, вполне высказано в моей статье – и, право, я не знаю, что ещё могу добавить для пояснений. «Новое», что случилось со мной, – это то, что я окончательно сознал, что ни во что по-настоящему не верю, сознал также и то, что в этом источник всех моих и, вообще, человеческих несчастий. Не веру в Священное Писание я имею в виду. А, понимаете ли, вообще всякую веру[45].

Сергей Прокопенко. И в домовых.

Подгорный. Ну, зачем в домовых. Вот было время, когда русская интеллигенция верила в свой прогресс, в социализм, в своих вождей, наконец, – по-настоящему: «верую», не потому, что кто-то что-то «доказал», а потому, что так подсказывало сердце. Было особое чувство веры. Такая вера – во что бы она ни была, хотя бы в безбожье, – всё равно всегда религиозна. И потому подымает человеческую душу[46]. Вера (опять говорю, во что бы ни веровать, в данном случае безразлично) соединяет человека не теоретически, а психологически с вечностью. И потому открывает человеческой душе неиссякаемый источник сил[47]. Вот эту-то веру и потеряли мы. Потеряли постепенно, незаметно для самих себя. Все идеалы и то, что вы называете «направлением», и слова разные – всё осталось как будто бы по-прежнему. А души нет[48]. По инерции несколько поколений говорили ещё горячие слова, но они становились с каждым годом всё холодней, всё холодней, – и наконец в наши дни не хватает сил даже на обман. И откуда взяться силам, когда мы, вытравив в себе веру, оторвали себя от источника, питавшего наши души. И, в конце концов, слова наши до того бессильны, что даже обмануть никого не могут. И писатели, и общественные деятели, и художники – словом, все – открыто должны признаться, что живут они неизвестно зачем, неизвестно как, без всякой твёрдо намеченной цели, без всякой веры в будущее. И что научить они ничему не могут, потому что сами ничего не знают. Все изолгались, развратились, загнили, оскотинились. А те, кто унаследовал от прежних поколений «честность», вот ту честность русской интеллигенции, о которой так часто говорит Сергей Борисович, – те поняли: опустились, состарились, не начиная жить, – ибо замкнулись в заколдованный круг неверия. Это я и раньше чувствовал, но смутно и отрывочно. И потому мог ещё думать, что журнал, издательство и прочее и прочее и прочее соединит нас с народом. А теперь вижу и чувствую всем своим сердцем, что это самообман. (Движение.) Да-да, господа, самообман. Народу нам сказать нечего. Решительно нечего нам идти к нему на выручку. Слушайте, господа, я знаю одного старика, который верит, что мы доживаем «остальные времена», потому что нищие стали ходить с красными и жёлтыми батогами. Вы смеяться будете, если я вам скажу, что я преклоняюсь перед этим стариком.

Сергей Прокопенко. И перед верой в домовых.

Лазарев. Не мешайте вы!

Подгорный. Да, и перед верой в домовых, если хотите. Перед самой способностью веры… Когда я это сознал, я сознал и то, что через журнал к народу не подойдёшь, что мы, попросту говоря, сами себя обманываем и его обмануть хотим. Как подойти, я ещё не знаю, но только не так, только не так… Но подойти неизбежно – это я знаю, кажется, наверное. Подойти, чтобы исцелиться от нашего растления, чтобы через народ, через веру его снова соединиться с той вечностью, от которой мы себя оторвали. Я прямо говорю, не притворяясь. Я не уверен и в том, что это возможно, но я знаю, что это единственный выход, и если у нас не хватит сил слиться с верой народной, – на русской интеллигенции надо поставить крест[49]. Всё разлетится вдребезги[50]. Последняя «честность» исчезнет через два-три поколения[51], и люди начнут попросту душить друг друга, превратятся в духовных зверей, отдадутся в рабство сладострастия, лжи и всякой мерзости.

Сергей Прокопенко. Лучше разврат, коли так, чем домовых бояться да пудовые свечи ставить[52].

Подгорный. Вот тут-то мы с вами и расходимся. Я уверен, что русский народ способен создать своё новое просвещение, свою новую культуру, не ту, которую мы хотим привить ему. Нас научили культуре, выросшей совсем из других духовных начал. Я хочу, чтобы из основ народной веры выросла своя культура, своя новая, неведомая нам цивилизация. Не из веры в домовых, а из способности в них веровать, из того чувства веры, в которой вся суть души народной. В этой работе потребуются и интеллигентные силы, но такие, которые отказались быть в роли учителей и, прежде чем учить чему-то народ, научились бы у него главному умению – веровать. Вот всё, кажется, господа.

Пружанская. Андрей Евгеньевич, я побеждена, я вижу новые горизонты; Андрей Евгеньевич, я всегда говорила – вы гениальный оратор, я не преувеличиваю, на заседании…

Николай Прокопенко. Я лишаю вас слова.

Лазарев. Во всяком случае, это очень интересно.

Сергей Прокопенко. Теперь на речь Андрея Евгеньевича я должен тоже сказать речь. И не оставлю камня на камне от этой постоянной болтовни.

Доктор. Задерживающие центры, Сергей Борисович, задерживающие центры!..

Лазарев. Позвольте, Андрей Евгеньевич, один вопрос, для пояснения: каков же ваш план для осуществления всего того, что вы здесь говорили?..

Подгорный. Никакого. Я ничего не знаю. Никуда не зову. Я скорей спрашиваю так же: верно ли? Что старое не верно, это я знаю. Но нет ли ошибки в новом?

Татьяна Павловна. Сплошной вздор.

Входит Иван Трофимович.

Иван Трофимович (неожиданно громко). Господа, я извиняюсь… Перерву… Я должен сказать публично… Вот что… Андрей Евгеньевич играет роль… Одним словом… (Кричит, совершенно не владея собой.) Вы любовник моей жены!.. Вы подговорили её взять у меня на ваш журнал деньги!.. Да, деньги!.. Вы живёте на содержании вашей любовницы!..

Лидия Валерьяновна (срываясь с места, её удерживают). Молчи… Молчи…

Общий шум.

Пружанская. Доктор, доктор…

Иван Трофимович. Я всё знаю… Я теперь всё знаю… Мне писали письма… Я не верил… но сегодня я видел собственными глазами, как вы целовались с моей женой. Вы – негодяй!

Подгорный. Вы с ума сошли… Какая грязь… Если бы это касалось меня… Я смолчал бы… Но Лидия Валерьяновна…

Лидия Валерьяновна (твёрдо). Андрей Евгеньевич, если мы друзья, я вас прошу предоставить всё мне…